— Я полагаю, мы рассуждаем теоретически, — Брэндинг пытался говорить спокойно, но голос все-таки выдал его волнение. — Реальная жизнь доказала, что зло действительно банально.

Шизей уткнулась лбом в выемку его плеча, как ребенок, когда он устал или хочет, чтобы его приласкали. Но она не была ребенком. Брэндинг вздрогнул, почувствовав, как упруги ее груди. Их эротический заряд передался и ему, и будто искра пробежала по всем его членам. Брэндинг пропустил такт и чуть не споткнулся о ее ногу.

Она посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась. Уж не издевается ли она над ним?

— Еще ребенком, — заговорила она в такт с музыкой, словно речитативом, — меня учили, что сама банальность есть зло, или, во всяком случае, нечто неприемлемое. — Косой свет падал на кожу ее руки, и она блестела, как покрытые росой лепестки герани. — Есть в японском языке слово «ката». Оно означает жизненные правила, которых следует придерживаться. Так вот, банальность лежит за пределами «ката», она за пределами нашего мира, понимаете?

— Вашего мира?

— В Японии, уважаемый сенатор, правила — это все. Исчезнет «ката» — и воцарится хаос, и человек будет не лучше обезьяны.

Брэндингу часто приходилось слышать о догматичности японцев, но он никогда не придавал этим россказням особого значения. Теперь, услышав такое безапелляционное заявление, он невольно поморщился. Он был человеком, не переваривающим безапелляционности и догматизма во всех их проявлениях. Именно поэтому он презирал здешнюю толпу, именно поэтому он всегда не ладил с отцом, брамином голубых кровей, и именно поэтому, закончив колледж, он так и не вернулся домой. Всю свою сознательную жизнь он боролся с догматизмом, считая его одним из самых опасных проявлений невежества.

— Наверное, вы имеете в виду законы, — сказал он как можно более миролюбивым тоном. — Законы, которые регулируют жизнь человеческого общества, делая его цивилизованным.

— Льюди, — сказала она, — приспосабливают законы общества к своим индивидуальным потребностям, делая из них правила. «Ката» едина для всех японцев.

Он улыбнулся.

— Для японцев. Но не для всех людей на земле. — Уже сказав это, он подумал, что и тон его голоса, и улыбка, сопутствующая словам, в этот момент, пожалуй, были очень похожи на тон и улыбку, которые появлялись много лет назад в разговорах с дочерью, когда она говорила что-то забавное, но весьма глупое.

Глаза Шизей сверкнули, и она отстранилась от него.

— Я полагала, что, будучи сенатором, вы окажетесь достаточно умны, чтобы понять, что я имею в виду.

Стоя среди танцующих пар во внутреннем дворике, Брэндинг чувствовал со всех сторон любопытные взгляды. Он протянул к ней руки:

— Давайте лучше танцевать.

Шизей молча изучала его какое-то мгновение, потом улыбнулась, будто, увидев его замешательство, она сочла себя отомщенной за обиду, которую он невольно нанес. Она снова скользнула в его объятия. Снова Брэндинг почувствовал ее горячее тело, эротически прильнувшее к его телу.

Оркестр переключился на чувствительные баллады, которые любил петь Фрэнк Синатра.

— Какая музыка вам больше всего нравится? — спросила Шизей, когда они медленно двигались по периметру дворика.

Он пожал плечами: — Пожалуй, Кола Портера, Джорджа Гершвина. В детстве любил слушать Хоаги Кармайкла. Знаете такого?

— Я люблю Брайана Ферри, Дэвида Боуи, Игги Попа, — сообщила она, как будто он не ответил на ее вопрос. — Не в ту степь, да?

Он понял, что она имела в виду.

— О них я слышал, — сказал он, словно защищаясь от обвинения в отсталости.

— Энергия, — сказала Шизей, — вот что мне нужно к шампанскому.

Он посмотрел ей в лицо и, чувствуя, как забилось его сердце, подумал, что с ним такое творится. Было уже за полночь, — время, в которое он обычно уже ехал по направлению к своему побитому ветрами дому на Дюнной улице, распрощавшись с устроителями вечеринки, немного подавленный и изнывающий от скуки. Но сейчас, к своему удивлению, он не чувствовал желания отбыть восвояси.

Ему хотелось танцевать и танцевать, держа ее в объятиях, но она вдруг сказала:

— Я хочу есть.

Омары и прочая вкуснятина давно уже были съедены. Пришлось довольствоваться тем, что осталось: холодный жареный цыпленок, несколько заветренный салат, бутерброды с подтаявшим маслом.

Затаив дыхание, Брэндинг наблюдал, как Шизей ела, сгорбившись над маленькой тарелкой, как хищный зверек. Ее длинные, покрытые золотым лаком ногти так и впились в цыплячью грудку. Она ела проворно, аккуратно и с видимым аппетитом. Казалось, девушка забыла и о его присутствии, и о присутствии людей вообще.

Закончив есть, она облизала жирные пальцы, засовывая их поочередно в рот, выпятив вперед полные губки. Жест этот был так откровенно эротичен, что Брэндинг прямо-таки опешил, хотя невинность и полнейшая беспечность ее взгляда и говорила ему, что ничего такого у нее на уме нет. Шизей вытерла рот салфеткой, и их глаза встретились.

Брэндинг реагировал на ее взгляд, как ребенок, застигнутый матерью в тот момент, когда он засунул руку в вазу с конфетами. Потом, подумав, что не может же она в самом деле читать его мысли, он улыбнулся ей той синтетической улыбкой, которой умеют улыбаться только американские политики.

— Когда вы так делаете, — сказала Шизей, выбрасывая смятую салфетку, — у вас глупый, как у куклы, вид.

На какое-то мгновение Брэндинг был так ошарашен, что не знал, что и сказать. Затем густо покраснел, отодвинул в сторону тарелку и встал. — Надеюсь, вы извините меня, но мне пора.

Она попыталась удержать его за руку.

— Однако до чего же легко вас вывести из себя! Я думала, что сенаторы Соединенных Штатов легче воспринимают правду о себе.

Мягко, но решительно он выдернул руку.

— Спокойной ночи, — произнес он ледяным тоном.

И вот теперь, на следующее утро после всего этого, Брэндинг шел по береговой кромке, чувствуя, что его ноги уже онемели от холодных волн Атлантики. Он безуспешно пытался выбросить из головы мысли о Шизей. Увидит ли он ее снова? В ней было что-то опасное, даже разрушительное — это верно. Но и в этом есть своя прелесть: вроде как стоишь над пропастью или играешь в прятки со смертью. Подобраться ближе всех к опасности и невредимым отскочить в последний момент — что может быть упоительнее этого? Все дети обожают такую игру. Вот и он, как Питер Пэн, отчаянно пытается удержать ускользающий призрак бесшабашной юности.

Во имя самого Бога, подумал Брэндинг, что со мной происходит? Но он уже знал, что происходящее с ним к Богу никакого отношения не имеет.

* * *

Николас сидел на приступке веранды, когда появилась Жюстина. — Тут письмо для тебя с острова Марко, штат Флорида. Я думаю, что это от Лью Кроукера.