— Им больше нечем убивать, — сказал он.

— Дело не в этом, — ответила Клотильде Армента. — Надо освободить бедных парней от ужасного обета, выпавшего на их долю.

Она кое о чем догадалась и уверилась в том, что братья Викарио не столько стремятся привести свой приговор в исполнение, сколько найти кого-либо, кто не позволит им этого сделать. Но полковник Апонте жил в ладу со своей душой.

— Нельзя задерживать лишь по подозрению, — сказал он. — Сейчас важнее всего предупредить Сантьяго Насара и — с Новым годом!

Клотильде Армента будет всегда вспоминать, что способности низенького и толстенького полковника причиняли ему массу неприятностей, однако я сам вспоминаю о нем как о человеке счастливом, хотя и несколько свихнувшемся на спиритизме, которому обучился он по почте и занимался в одиночку. Его поведение в тот понедельник было окончательным доказательством его легкомыслия. Дело в том, что полковник и не вспомнил о Сантьяго Насаре, пока не увидел его в порту, и поспешил поздравить самого себя с принятием правильного решения.

Братья Викарио сообщили о своем намерении более чем двенадцати лицам, которые пришли в лавку за молоком, и эти лица еще до шести утра разнесли эту весть. Клотильде Арменте казалось невероятным, что в доме напротив ничего неизвестно. Она полагала, что Сантьяго Насара не было дома — она не видела, чтобы в его спальне зажигался свет; каждого, кого могла, она просила предупредить Сантьяго Насара при встрече. Она даже сообщила об этом отцу Амадору, передав новость с послушницей-служанкой, которая пришла за молоком для монахинь. После четырех утра она увидела свет в кухне дома Пласиды Линеро и отправила последнее и срочное сообщение Виктории Гусман с нищенкой, каждое утро приходившей в лавку поклянчить каплю молока. Почти все уже были на ногах, когда взревел гудок на пароходе епископа, все готовились к встрече с ним; нас было очень немного — тех, кто не знал, что братья Викарио ждут Сантьяго Насара, чтобы убить его, в то время как другим уже до последних подробностей были известны мотивы их действий.

Клотильде Армента еще не успела распродать молоко, когда братья Викарио вернулись, держа в руках ножи, завернутые в газеты. Один — двенадцати пульгад в длину и трех в ширину, — с твердым и уже заржавевшим лезвием, был изготовлен самим Педро Викарио из пилы-ножовки для металла еще в ту пору, когда после войны немецкие ножи в продажу не поступали. Второй нож был короче, но зато более широким и кривым. Следователь зарисовал его в протоколе, видимо не сумел описать его словами, и только рискнул отметить, что нож был похож на миниатюрный ятаган. Именно этими, столь примитивными и изрядно стертыми ножами было совершено преступление.

Фаустино Сантос не мог понять, что происходит. «Они опять пришли точить ножи, — рассказал он мне, — и тут стали орать, да так, чтобы все их слышали, что выпустят кишки Сантьяго Насару. Я даже подумал, что они просто бахвалятся, к тому же я не пригляделся к ножам, посчитав, что это все те же». Но Клотильде Армента, как только братья опять вошли к ней, отметила, что решимость в них была уже не та, что прежде.

И в самом деле, между братьями впервые возникли разногласия. Дело в том, что по духу они были столь же разными между собой, сколь похожи внешне, и в момент неожиданных трудностей проявлялись их противоположные характеры. Пабло Викарио на шесть минут был старше брата, в годы отрочества отличался большим воображением и решимостью. Педро Викарио всегда казался мне более сентиментальным и потому более властным. В 20 лет оба ушли на военную службу, но Пабло Викарио был освобожден, оставлен главой семьи. Педро Викарио отслужил одиннадцать месяцев в патрулях по охране общественного порядка. Воинский режим, отягощенный постоянным страхом смерти, укрепил в нем склонность к командованию и привычку решать за брата. Он вернулся домой с «сержантской бленнореей», оказавшей сопротивление самым жестоким методам лечения армейской медицины, а также уколам мышьяка и клизмам из английской соли доктора Дионисио Игуарана. Только в тюрьме его вылечили. Мы, друзья братьев, сходились во мнении, что в Пабло Викарио неожиданно развился странный комплекс зависимости от младшего близнеца, после того как Педро Викарио вернулся домой с душой казарменного служаки, к тому же у него появилось нечто новое: Педро Викарио задирал рубашку и показывал любому желающему шрам от зашитого пулевого ранения на боку. Пабло Викарио даже испытывал некий трепет перед «бленнореей» великого человека, которую брат демонстрировал как военную награду.

Как заявил сам Педро Викарио, именно он принял решение убить Сантьяго Насара, а брат вначале лишь последовал за ним. Он же, после того как их разоружил алькальд, решил, что долг их выполнен, и тогда командование взял на себя Пабло Викарио. В своих заявлениях, данных следователю по отдельности, ни один из братьев не упомянул об этой размолвке. Однако Пабло Викарио не раз говорил мне, что ему было нелегко убедить брата принять окончательное решение. Возможно, то была минутная слабость, но Пабло Викарио пошел один в сарай за другими ножами, тогда как его брат корчился под тамариндом, пытаясь помочиться. «Мой брат никогда не знал, что это такое, — сказал мне Педро Викарио в наше единственное свидание. — Это все равно как мочиться битым стеклом». Вернувшись с ножами, Пабло Викарио нашел своего брата все еще в обнимку с деревом. «Он исходил холодным потом от боли, — сказал он мне, — и пытался убедить меня, чтобы я шел один, потому что он не в состоянии убивать кого бы то ни было». Педро Викарио сел на один из наспех сколоченных для свадебного обеда столов и спустил до колен брюки. «Почти полчаса он менял свои бинты», — сказал мне Пабло Викарио. На самом же деле его брат задержался не более чем на десять минут, но для Педро Викарио все это было так трудно, а для Пабло Викарио так непонятно, что последний увидел в его действиях уловку, чтобы протянуть время до рассвета. Он сунул брату в руки нож и почти силой повлек его на поиски утерянной чести сестры.

— Выхода нет, — сказал он, — считай, что все это уже произошло с нами.

Они вышли из свинарника, еще не завернув ножи, преследуемые собачьим лаем из дворов. Начинало светать. «Дождя не было», — вспоминал Пабло Викарио. «Напротив, — утверждал Педро, — с моря дул ветер, и звезды можно было пересчитать по пальцам». Новость к тому времени уже так широко разнеслась, что Ортенсиа Бауте открыла дверь своего дома как раз в ту минуту, когда братья проходили мимо, и первой оплакала Сантьяго Насара. «Я вообразила, что они уже убили его, — сказала она мне, — потому как в свете уличного фонаря увидела ножи, и мне показалось, что с них капала кровь». Один из немногих домов на этой заброшенной улице был дом Пруденсии Котес, невесты Пабло Викарио. Каждый раз, когда близнецы проходили здесь в этот час — особенно в пятницу, направляясь на рынок, — они заходили к ней выпить первую чашечку кофе. Братья толкнули дверь в патио, на них бросились собаки, но тут же успокоились, признав их в предрассветном сумраке; в кухне близнецы поздоровались с матерью Пруденсии Котес. Кофе еще не был готов.

— Оставим кофе на потом, — сказал Пабло Викарио, — мы очень торопимся.

— Понимаю вас, сыночки, — ответила она. — Дело чести не ждет.