Он уговорил своего пилота поднять машину. (Ненашев, на которого канонада над Шаром произвела сильное впечатление, отказался дать соответствующий приказ: «Если бы боевая обстановка или людей выручать… а так не имею права».) С высоты при вспышках новых молний Корнев увидел, какие дыры прожгли в сети предыдущие. На его глазах белая толстая молния жахнула в стягивающий лепестки нижней и верхней сетей стальной канат. Тот лопнул гнилой ниткой. Край верхней сети, утягиваемый аэростатом ввысь, задрался, нижний лепесток отвис. «Ну, если эта дыра расширится…»

– Ненашев, – безнадежно-спокойно сказал Корнев в микрофон, – поднимись, может, ты что-то придумаешь?

– Спешу и падаю! – донесся сквозь разрядные трески в наушниках злой голос майора. – У меня, между прочим, семья! А у лейтенанта вот старики и невеста. Из-за твоей-то дури!..

Тем не менее через две минуты в серой завесе дождя, расцвеченной вспышками, вырисовался неподалеку силуэт второго вертолета. А еще минуту спустя новая молния разорвала второй стягивающий канат. Шатер-экран поехал в сторону, между сетями распахнулась огромная прореха.

Покуда Корнев смотрел в оцепенении, как она расширяется, Ненашев таки что-то придумал. Его машина взмыла к аэростатам. Оттуда сквозь треск моторов Александр Иванович расслышал крепкие хлопки пистолетных выстрелов, увидел, как один из задиравших верхнюю сеть баллонов съежился, опал. «И верно!» Корнев взбодрился, начал отдавать команды танкам. Те перестроились, перетянули канаты – сеть выровнялась.

К вечеру гроза прекратилась. Корнев и Ненашев вместе облетели Шар, насчитали в верхней сети двадцать семь дыр – некоторые многометровые, в опасной близости одна от другой. Внизу техники надували запасной аэростат; другие с помощью второго вертолета закидывали новые канаты-связки.

– Двигаться теперь надо очень осторожно, – молвил Корнев.

– Осторожничай не осторожничай, а еще такая гроза – и кончен бал, – сказал майор.

…И снова был страх, было уныние.

«Если следующая гроза размечет сети, освободит Шар, то все, не вернется он в Овечье ущелье, его уже не поймаешь… И это будет конец, жизненное поражение. Большего позора для меня, электрика-атмосферника, и не придумать: осрамился в своей специальности! Те, кто будет разбирать причины неудачи, конечно, не примут во внимание, что фокус с напряженностями не лежал на поверхности, поэтому я и не допер сразу, времени не было. У них-то будет достаточно времени – и обсудить, и осудить, и предложить верные решения… и хихикать в спину, указывать пальцем: грозозащиту не сделал, повесил такую пену!.. А Страшнову-то как я бойко про громоотводы разъяснял… Стыд какой!».

Воображение – то, которое помогало Корневу вживаться в проблемы, придумывать интересные идеи, находить решения, – теперь схватило его за шиворот, терзало, малевало мрачными красками предстоящую беду и ее последствия. Так всегда бывало при осложнениях, он знал это за собой – но ничего не мог поделать.

Повреждения залечивали всю ночь.

Следующее утро начиналось ясным небом, сверкающим восходом умытого солнца; неискушенных по части погоды в предгорьях такое начало дня могло бы успокоить. Танковая процессия поволокла Шар дальше на север – осторожно, со скоростью пешехода. Рев перекачки казался теперь умеренным.

В одиннадцатом часу ночи тучи обложили небо. Посерело, затем и потемнело. К «музыке» Шара добавились далекие раскаты грома. Корнев и Ненашев ехали на «газике» впереди колонны по раскисшему лугу. Машину кидало на кочках. Осунувшийся за ночь Корнев смотрел в упор на сизые тучи, которые вот сейчас отнимут у него и сделанное, и неисполненные замыслы – весь смысл жизни.

– Обложили-то как, и не сманеврируешь, – сказал Ненашев. Притормозил, сочувственно взглянул на инженера. – Что, Александр Иванович, надо опять останавливаться, готовиться, подтягивать аэростаты. Авось пронесет. Полетаем еще около сети, подстрахуем… Сделаем, что возможно. Удержим – так удержим, а нет – что попишешь! Что мы против грозы? Она же все равно как ядерное оружие, факт.

«Вот только и осталось надеяться на русский авось, – зло думал Корнев, чувствуя бессилие. – Подожди… я снова что-то упускаю из виду, не учитываю. И ведь не прощу себе, если соображу потом, когда Шар вырвется… Это будет страшнее всех казней. Что?! Ведь руки же на себя наложу… Что?!! Ну?!»

И всплыло в памяти, как – давным-давно, еще до вчерашней грозы, до всех терзаний – аэродинамический вихрь Шара заглатывал над собой облака, что шли ниже других.

– Есть! – Он схватил за рукав майора. – Ядерное, говоришь, оружие? Сейчас мы… мы сами будем делать погоду!

И принялся командовать в микрофон рации: механикам– вытравливать тросы аэростатов на максимальную высоту, поднимать Шар; водителям – набирать скорость до восьми… нет, до десяти, до двенадцати километров в час! Бегом!

…Никогда еще Шар не звучал так: это был и сатанинский вой, и рев во всех клавирах исполинского органа, и удары сверхзвуковых переходов в вихре перекачки. И не было для Корнева прекрасней, возвышенней музыки – потому что вихрь в охваченном им километровом слое атмосферы съедал грозовые тучи! Стягивал в ком темно-серое одеяло их над Шаром, справа и слева от него, скручивал в кудельный жгут, тотчас начинавший истекать дождем и искриться молниями – и Шар заглатывал, всасывал, пил невиданную струю уплотнившихся грозовых туч с их влагой и электричеством. От них он и сам клубился, будто набухал грозой: уменьшившиеся молнии сверкали внутри сине-голубым, громики выскакивали вовне короткими пистолетными щелчками. Позади Шара плескался фонтанами, поливал степь и замыкающее звено танков феерический ливень.

Шар втягивал тучи еще и еще – и очищалась в небе голубая просека километровой ширины: правый край – белый от света невидимого солнца, левый – темный. Выше в голубизне плыли бульбашки аэростатов. Просека наращивалась по движению колонны, вихрь перекачки будто фрезеровал ее в слое туч. По сторонам ее продолжалась гроза и буря: полыхали нестрашные теперь молнии, гнулись от порывов ветра редкие деревья, хлестал ливень.

– Дава-а-а-ай! – счастливо орал весь мокрый Корнев, стоя в «газике», который вез его за Шаром. – Гони-и! У-лю-лю-лю!.. – И, будучи не в силах удержаться, сунул в рот пальцы, засвистел вибрирующим свистом.

Хотя что был тот его свист в органном реве Шара!

Так шли, пахали небо до чистой голубизны, пока не выбрались не сухую землю. Вечером, когда остановились, Ненашев предложил хитроумную операцию: перетягиванием канатов и накидыванием новых, с крюками сблизить обе сети и… перевернуть, чтобы нижняя, целая, оказалась сверху. «За завтра управимся, Александр Иванович. Так надежней будет». Корнев одобрил.

Шар притянули к земле, нижнюю сеть опустили, расстелили – оснащать.

…и время было наполнено покоем.

Корнев ушел в эпицентр, в самую середину. Сел там на кочку, смотрел на ало-черную полосу заката – внизу; на приплюснутые фигуры людей и контуры машин – внизу; на сигнальные огни и загорающиеся у горизонта красно-желтые звезды – всё внизу. Слушал выразительную тишину осевшей над ним темной громады. Здесь была особая тишина, такую не спутаешь с иной: устоявшийся покой величественных просторов; похоже молчит спокойное море вдали от берегов или гор ночью; редкие вялые звуки извне – голоса военных, лязги инструментов – только подчеркивали ее. «Моя тишина. Мой простор… Надо же: другим уверенно и доходчиво объяснял, что в Шаре много пространства, а сам, как дошло до дела, мечтал чуть ли не зонтиком его прикрыть! А он – вот он какой: что ему спрятать какую-то грозу в задний карман брюк!..» Сидел, курил и думал, что если он захочет совладать с Шаром, с замыслами своими и с жизнью самой, то не должен позволять себе сомневаться, тревожиться, суетиться и вообще – мельчить. Достичь всего он сможет только безграничной смелостью мысли и ясной твердостью духа.