выглянул в окно, зыркнул глазами туда-сюда, приложил руку лодочкой, прищурившись, долго смотрел на берёзы, стоявшие за речкой, взглянул на тяжёлые, этажные облака, которые, казалось, зацепились за верхушки деревьев и никак не хотели уползать за горизонт, потом ткнул скрюченным пальцем, показывая. – Вот ты говоришь, что облака не нравятся, что лучи тебе подавай… А что ты знаешь про облака, мил-человек? – и, хитро сощурившись, взглянул поверх очков на постояльца.

Прислонившись к высокой спинке, художник усмехнулся, поглядывая на ершистого старика, с которым чуть ли не каждый день приходилось спорить о чём-либо, потому что у старика был свой взгляд на жизнь и всё, что его окружало.

– Что могу сказать, – Сергей Иваныч запнулся, думая, как бы вспомнить и более доступно объяснить, а потом просто сказал: – Ты, дед Гриша, говоришь, будто облака живые, а я скажу – это вода превращается в облака – это мы ещё в школе проходили. Вода испаряется из морей и океанов, да отовсюду, где она есть, и поднимается вверх, а там свои законы, по которым в облака превращается.

Дёрнув за венчик волос, дед Гриша тоненько засмеялся.

– Я в школах не учился, как ты, к примеру, – он погрозил пальцем и снова ткнул в окно. – Сызмальства пришлось работать. Закорючку ставлю заместо росписи, но меня не проведёшь. Моя бабка Агриппина, царствие ей небесное, – он крутанул рукой перед собой, словно перекрестился, и посмотрел на икону, что висела в углу. – Она могла на любой вопрос ответить. Всё знала! И ведь тоже не училась. Да и какая учёба в деревне, если семеро по лавкам?! То люльку качают, то за малышнёй присматривают, потом с батей в поле уходишь или в леса, а то на реку. Оглянуться не успеешь, самого оженили, и тоже семеро по лавкам сидят и все кушать просят. А ты пластаешься день и ночь, чтобы семью содержать. Так всегда было, мил-человек. А сейчас… Эх… – старик сокрушённо покачал головой. – Одного еле-еле народили и плачутся, слезами заливаются, что жизнь тяжёлая, а сами-то и не видели ещё – эту жизнь, зато научились жаловаться. Измельчал народ. Не люди, а так, людишки пошли…

И старик махнул рукой, а потом полез в карман, доставая свой любимый самосад.

– О как! – рассмеялся Сергей Иваныч. – Начал за здравие, а закончил за упокой. Обещал про живые облака рассказать, а сам…

И, продолжая смеяться, он замолчал.

Старик ткнул пальцем в переносицу, поправляя съехавшие очки. Покрутил головой и, заметив запыленную пустую банку, поплевал в неё и ткнул туда окурок.

– Вот ты – умный человек, – подняв палец вверх, сказал старик, – а говоришь, что облака – это вода из морей-океанов. Там вода горькая, как слышал, а дождевая вода – сладкая. Почему так? Ты же должен всё подмечать, а тут с облаками опростоволосился. Хе-х! – дед Гриша торжествующе посмотрел на постояльца. – Ты подумай своей головой, мил-человек, как должен закипеть океан или море, к примеру, чтобы этот самый пар добрался до небес, а? Вон, кастрюлька стоит на огне, из неё пар вырывается. Чуть повыше подними руку и не почуешь его – этот пар, потому что он исчез, в обычный воздух превратился, а ты говоришь… Хе-х! – и тонко засмеялся, махнув рукой, а потом прищурился, посматривая на постояльца. – А ты видел, какие облака бывают, к примеру, зимой, а весной или летом и осенью? Что говоришь? Разные… Я без тебя знаю, что они разные, а почему? Ты хреновый художник, если не можешь объяснить, почему они разные… Ничему тебя жизнь не научила и ваша школа – тоже. Это я болтун? Да ты… Да ты… – старик возмущённо запыхтел, он поддёрнул штаны и ткнул пальцем. – Сам ты, балаболка городская! Тебя учили, учили… Кучу денег потратили, а в твоей голове как был сквозняк, так и остался. Вот и получается, что пустили деньги на ветер. Ещё неизвестно, кто из нас – болтун. Вот так, мил-человек! – и, махнув рукой, хлопнул дверью. – Ишь, говорит, из горького моря делаются облака, а дождик-то сладкий идёт. А почему – не может сказать. Меня болтуном выставил, а сам-то… Пустомеля!

Старик продолжал ворчать, медленно спускаясь по ступенькам крыльца.

Проводив взглядом старика, художник усмехнулся, заложив руки за голову. Долго лежал, прислушиваясь к разноголосому кудахтанью кур, что возились в пыли, к ворчливому голосу старика, который, скорее всего, сидел на лавочке возле калитки и с кем-нибудь разговаривал. Не удержавшись, зная обидчивый характер старика, художник поднялся, потянулся, насколько можно было на невысокой веранде, поддёрнул старенькие штаны, перепачканные краской, и вышел на крыльцо, присев на высокую ступеньку. Взглянул на дальние холмы, на зелёные склоны, длинные тени от берёзок и низкое солнце, которое едва было видно сквозь мутную пелену, нависшую над горизонтом.

– Дед Гриш, – крикнул он, заметив его замызганную фуражку за забором. – Может, поужинаем? Накормишь голодного и хренового художника, а?

Фуражка зашевелилась и приподнялась. Из-за забора выглянул дед Гриша и, грозно сдвинув густые седоватые брови, взглянул поверх очков и погрозил.

– Я те дам, передразнивать! – сказал он, открыв калитку, и быстро засеменил к дому. – Ишь, пустомеля! Сам в трёх соснах заблудился, а меня выставил болтуном. Эть, ну, дал боженька постояльца! Теперь замучает, пока не умотает в свой город, – и тут же ткнул пальцем. – А я скажу так, мил-человек, что моя бабка Агриппина намного умнее всех вас, нынешних, хоть и была неучем… – Он запнулся, постоял, подёргивая бровями, о чём-то думая, и махнул рукой. – Ну ладно, так и быть, заходи. Покормлю тебя, хоть и не заслужил, но если будешь обзываться, голодным оставлю. Понял?

И, прихватив головку чеснока и пучок лука, скрылся в избе.

Посмеиваясь, Сергей Иваныч отправился за ним.

Ужинали неторопливо. А куда спешить, если вечер на дворе. На столе несколько варёных картофелин, пара-тройка яиц вкрутую, лук лежит рядом с солонкой, ломти хлеба, мяса нет, но есть немного пожелтевшего сала и две щербатые чашки с вермишелевым супом, который дед Гриша сам приготовил. Жена давно померла, а дочка и сын в город перебрались. Его звали, он отмахнулся. Родился в деревне, мол, и пусть здесь же закопают. И место приготовил. Рядышком с женой. Сказал, рядышком уляжется, хоть ей веселее будет. Закатится смешком, а глаза-то грустные. Сколько лет один, но так никого в дом не привёл. Говорит, негоже, чтобы на жинкиной кровати спала другая баба, негоже. Сколько пытались ему невесту найти, он отмахивался. Своей не стало, а другая не нужна. Так и живёт с той поры один, да редкий раз дети навещают, – и всё