Не знаю, сколько времени я сидел так, погрузившись в раздумье. В дверь постучали, я молчал. Стук повторился крепче и настойчивее. Я подошел к двери и предательски робким голосом спросил:

— Кто?

— Открывай, — послышался сиплый и равнодушный бас, — ужин принесли.

На пороге стоял Фомин и уже знакомая женщина, его жена. Фомин был в егерской фуражке, брезентовой куртке и сапогах. Женщина держала в руках кастрюльку, чайник и еще узелок.

Вошли в комнату. Я прибавил свет в лампе. Фомин сел за стол, снял фуражку и стал барабанить пальцами по прикладу ружья. Я не знал, куда деть глаза.

Женщина молча поставила ужин на стол, строго глянув на мужа, сказала:

— Не рассиживай, люди ждут… — и ушла, с силой хлопнув дверью.

Фомин в упор разглядывал меня. Взгляд его был прям, смел и дерзок. Лицо сухое, жесткое, все в толстых складках, крепко продубленное ветрами, дождями, морозами и солнцем. Усы на вид словно и не усы, а щетина. Глаза глубоко вдавленные, прищуренные, с острым блеском, по-звериному осторожные и быстрые. Не знаю отчего, но я не выдерживал его взгляда, мне становилось как-то тревожно, и по спине пробегал холодок. У кота, который караулит воробьев, видел я такое выражение глаз.

Фомин улыбнулся, кулаком почесал усы.

— Поохотитца к нам али как? — спросил он, как мне показалось, насмешливо.

Я сказал.

— Та-ак… Значитца, писать про Недогонова. — Он неожиданно улыбнулся и покачал головой. — Что ж, про него есть что прописать, он с браконьерами люто воюеть… — Фомин продолжал странно и напряженно улыбаться. — Про него тут много писали, из самой Москвы был один. Дюже грамотный. Рассказывал нам, как зайцо́в и фазано́в в клетках разводить. Про все писали, а вот об одном молчать… Вот ты бы взял да и прописал.

Я вопросительно кивнул.

— Правду прописать! — лицо Фомина стало вдруг жестким. — За фотографии Недогонова хвалють и деньги платють, а кто фотографируеть? Не знаешь? Рабочие фотографирують, а он денюжки лопатой гребеть.

— Как рабочие?

— А так! Кто эти салаши и вышки делаеть? Кто их с места на место тягаеть? Все рабочие следом за Недогоновым ходють, в рот ему заглядывають. Теперь скажи — кто фотографируеть? То-то! Правду надо писать!

Я возразил, что наблюдать и фотографировать зверей входит в обязанности работников охотничьих хозяйств.

— Поедом есть, загонял всех! — не обращая внимания на мои возражения, продолжал Фомин. — Корову не держи, поросят не разводи, утей-гусей — нельзя, нутриев или кроликов — нельзя. Никаких условий! Кто ж будя в лесу дуром жить?

— Разве у вас нет живности?

Фомин замялся.

— Держим помаленьку… За то и война с Недогоновым. Он хочеть, чтоб я только за зайцами ухаживал. Ест поедом, спасу нет. У самого жена белоручка, а на мою пальцем показываеть. А моя-то больная, потому и не работаеть! Что ж равнять!.. Носются с Недогоновым! Вроде он тут зверя развел. А зверь, он сам размножается, только успевай стрелять. Лосей вон и кабанов столько, что бедствие, лес портють…

Опять в голосе Фомина почудилась мне ирония.

В коридоре звякнула щеколда, затопали сапоги, и в дверях показался маленький, щуплый мужичок в фуфайке и заячьей шапке.

— Степаныч, — обратился он к Фомину почтительно. — Гости велели, чтоб вы скореича шли.

— Счас.

Фомин встал. Мужичок исчез. Фомин усмехнулся, глянул на меня почти презрительно. И, крепко надвинув фуражку на глаза, с достоинством вышел.

Я сидел в недоумении. «Хорошо же живется Недогонову с такими работничками! Волк, настоящий волк! — думал я. — И глаза волчьи. Зачем Михаил Михайлович меня сюда ночевать направил?»

Я поужинал и, не раздеваясь, лег на кровать. Уснуть я не мог. Думал о Недогонове, о его хозяйстве, об Александре Николаевне, о братьях-близнецах Недогоновых, наконец, о Фомине…

Было слышно, как сонно, едва слышно шумит лес, как лепечет у крутого глинистого берега волна, как фыркают стреноженные лошади. Не знаю, сколько времени прошло, я уже стал задремывать, как вдруг со двора Фоминых послышался шум работающей машины. Я тут же вскочил и вышел во двор. «Наверное, Михаил Михайлович приехал». Машина, мелькая стоп-фонарями, уже скрывалась в лесу, я так и не разглядел, грузовая, легковая ли. Окна во флигеле Фомина ярко светились, входная дверь была распахнута настежь. «Гости!» — вспомнился мне мужичок в заячьей шапке.

— Проклятый! Подавись ими! — услышал я злой женский голос. — Чтоб я вот так… тьфу!

— Цыц, сука! — хрипло крикнул Фомин.

— Хватит! Намолчалась! Хлебнула сладкой жизни! Сыта богатством во как!

— Цыц!

— Не затыкай! Я тебе не батрачка! Два года ишачила как проклятая, нажила капиталы. Будет!.. Господи, за что ты меня наказал! — В ночной тишине леса летуче отдавалось каждое слово. — Паук, всю кровушку выпил! В работницах живу, глаз от земли не подымаю! На таком хозяйстве впятером горбить надо, а я одна!

— Не вой! Шубу сошью, вот выделают шкурки…

— Не надо! Я вижу, куда ты гнешь… Два года живем, а регистрироваться не хочешь!

— Зарегистрироваю… Ну! Дура!

— Вот! Дура выкармливает худобу, а ты денежки прикарманиваешь. Сколько счас за нутрий получил?

— Молчи! Студента (это обо мне) разбудишь, у него и свет горить…

— Нехай послухает… Может, пропишет про тебя, куркуля. Он и приехал за тем, ты думаешь что?

— А ты рада?

— Рада!

— Сука! — Фомин засмеялся. — Ну, будя, пошли спать…

— Ты меня не сучи! На хаханьки-то не сворачивай, хватит! Ищи другую дурочку. Схожу в сельсовет, нехай депутат разделит, что мы вместе нажили, возьму свое и уеду к матери…

— Вали хоть счас!

— Я Недогонову завтра пожалюсь.

— Видал я Недогонова вместе с тобой!..

— Бессовестный…

Мало-помалу перебранка стихла. Впрочем, она и не имела той силы, как мне показалось сначала. Дверь захлопнулась, свет погас, все замерло.

Я поежился от ночной сырости, глянул на небо: густо мерцали звезды, Млечный Путь, казалось, шевелился от их мерцания, и его хвост цеплялся за черные грядины леса. От дыхания шел пар, похоже было на первые заморозки. Я зашел в домик, лег и крепко уснул.

3

Разбудил меня Недогонов. Он довольно долго стучал кулаком по дощатой двери, пока я наконец протер глаза и сообразил, где я. Вместе с Недогоновым был Фомин.

Я вышел к ним. Солнце уже поднялось над лесом. Свежий, пахучий озонистый воздух так и ударил в голову. Сизый слоистый туман стлался по двору, оседал в пожухлом, приникшем к земле пырее, в голых исчерневших бурьянах, в обильно орошенных, сверкающих на солнце метелках конского щавеля и полыни. Кусты, низкорослые деревца на широкой приречной поляне и дальше вся непроглядная гущина леса — все было еще в предрассветной дреме, во власти светящегося