моста, ничего не слышно. Глядя на лампочку на холме, я почему-то думал о нормированной пустоте – о правилах, располагающихся и просачивающихся повсеместно, как тараканы, чешуйницы, сколопендры, мухоловки, наслаивающихся друг на друга и заметающих горизонтальные поверхности, наподобие пепла от калифорнийских сезонных пожаров, такого деликатного, что впору подумать о замене дорогостоящего рождественского снега на этот вкрадчивый пепел. Там, в темноте, лампочка горит непрерывным светом (в отличие от мерцания близоруких светильников на Золотых Воротах), и страшно даже подумать, какое количество насекомых усматривает в ней последний шанс вылететь из замкнутого места в открытое.

Великая спесь

Всю историю прозы от позднего Средневековья до раннего Нового времени можно прочитать как симфонию постепенно раздвигающихся границ ойкумены, как будто свет затапливает семь средневековых небес Беды Достопочтенного, разъедая их желатиновые перегородки. Странный жанр, который в специализированной литературе (например, у Рихарда Хеннига) называют географическим романом, обязан своим возникновением в равной мере объективным историческим обстоятельствам – таким, как открытие европейцами в начале XIV века Индии и Китая, о которых прежде ходили слухи, – и затейливым христианским анекдотам о присных дьявола, одним прыжком покрывающих расстояние от Бургундии до Иерусалима. Эталонный случай раннего географического романа представляет собой популярная книга XIV века о путешествиях некоего сэра Джона Мандевиля: в реальности никакого сэра, конечно же, не существовало, а неизвестный автор проделал путешествие не далее соседней библиотеки. А всё-таки именно он вывел расхожую формулу географического романа: реальная информация в свободном соединении с беззастенчивым, в русле Плиния, вымыслом излагаются от первого лица героя-странника, объединяющего всю страноведческую чересполосицу собственной фигурой. «Странствия и путешествия» Тафура, «Путешествия» Шильтбергера, анонимный «Фортунат», «Странствия» Мендеса Пинто, вплоть до передразнивания жанровых конвенций в «Шельмуфском» Кристиана Рейтера – везде одна типологическая решётка. Образцы жанра – не на слуху, и в историко-литературных штудиях эти книги не фигурируют, как будто их сознательно вымарали из истории, несмотря на зияющий эволюционный пробел между рыцарским и плутовским романами, к которым географический роман прикипел по краям своего хронологического отрезка… Но даже если принять, что историки литературы просто не готовы признать за географическим романом какую-либо независимость от банальных записок путешественников с их сиюминутной дискретностью, невозможно отделаться от впечатления, что примерно с XIV века литературой овладевает некая географическая чесотка – грёзы о неведомых землях и «дьявольских» скачках в мгновение ока. Боккаччо, например, пишет большущий географический словарь, внося в него цитаты из классических писателей наравне с реляциями новейших путешественников; Мор в своём утопическом романе ссылается на экспедицию Веспуччи, сделавшую возможным открытие идеального острова; флотилия Пантагрюэля в неупиваемом сочинении Рабле воспроизводит маршрут первооткрывателя Канады – Картье; Сервантес для последнего романа штудирует трактаты о далёких арктических областях Земли; немецкий Фортунат обводит вокруг пальца египетского султана, лишь бы овладеть шляпой, переносящей в любую точку мира; доктор Фауст в народной книге XVI века подписывает соглашение с Мефистофелем, чтобы пользоваться его дьявольским транспортом – совсем как мы (до недавнего времени) пользовались выгодными предложениями авиакомпаний; Симплициссимус, отважившись на путешествие к центру Земли, на несколько столетий опередил жюль-верновского Лиденброка… И прочее, и тому подобное. Ко времени появления «Дон Кихота» географические исследования приобретают глобальный размах – ветер с океана врывается в куртуазно-колбасный мир винных погребов, навозных куч, придворных финтифлюшек – отныне чаша Грааля ценится не выше надёжного портулана, – и вот уже Вагнер, верный ученик Фауста, отправляется в действительный, а не фантазийный Новый Свет, – но реальность Нового Света открывается такой, что прежние трикстеры вроде Уленшпигеля выглядят рядом с ней жертвенными ягнятами.

Траурная прослойка

Рано или поздно центральным действующим лицом должен выступить грозовой фронт, – и никаких второстепенных героев, – расползающийся, коагулирующий в узловатом тепле, как нагноение, и тогда сам облик грозовой тучи – впитывающей звуки человеческих дорог и подменяющей горизонт – окажется средоточием повествования. Там, внизу, белая коробка трейлера, микроавтобуса или фургона, или кто его знает, какой именно машины, установив на фривее тишину, скрылась за плавным изгибом трассы, и, поскольку никакого другого транспорта не наблюдается, вся сцена – с бетонными ограждениями и облупленной разметкой, деревьями вдоль обочины, которые никто никогда не замечает, и нотациями указателей «Exit» и «North», забитой растительностью, сплющенными жестянками, сплетениями развязок и несмываемыми пятнами смазочной жидкости, – вся эта сцена, невзирая на крупную прорисовку деталей, укатывается на второй план или стремится размякнуть и сгнить, как перезрелый плод, в перспективе надвигающейся грозы. Без сомнения, рано или поздно вакантное место будет отнято, беззвучие вымещено каким-нибудь первопоселенцем, деусом, обрывателем пауз, пусть даже от бензиновой вони сгорбятся кактусы, птицы закоптятся живьём на проводах и веко задёргается, будто передаёт шифровку, а этот непредвиденный перерыв будет вытеснен шелестом деревьев или кукурузным потрескиванием малолитражного самолёта. Но так как пауза не прекращается и никто, ничто не торопится присвоить беспризорный участок тишины, он зарастает сухой плёнкой и, сморщиваясь, проваливается внутрь завязи, как если бы за ним наблюдали с холма, а не вплотную, с неуправляемого квадрокоптера или со спутника. И там, где дорога должна была, как задумано, смыкаться с фиолетово-серым грозовым массивом, не доносится ни единого голоса, ни одна алюминиевая банка не шипит под натиском минеральных газов, ни один винт, отскочивший от колеса, не приземляется на глухую почву, ни один всплеск под мостом, удар ноги об колесо, ни один животный или техногенный шорох не предвещает возобновления привычного репертуара действий. Стало быть, когда перерыв затянется сверх всяких ожиданий, сквозь искорёженную растительность вылезут горные львы, барсуки и олени, еноты примутся ощупывать своими человеческими лапами пробки от стеклянных бутылок, мотки автомобильной ветоши, лохмотья резины и зажигалки, в мелиоративных канавах, собирая шкурками жёлтый осадок, замелькают хорьки, в стаях койотов и колониях чаек с течением эволюции на смену инстинктам и рефлексам придут простейшие социальные структуры, а в извилистых линиях, оставленных телом гремучей змеи на песке, проступят буквы, чтобы соединиться в слова и предложения небывалого языка? – Ни одной реки, только хилые воспоминания о русле, ни одной песчаной косы, только рыжая пыль, готовая взвиться едким облаком от ничтожного дуновения, ни одной придорожной закусочной или дешёвого мотеля, только обгорелые шкафчики бензоколонок, разорённые усыпальницы оптовых магазинов, кожухи от телефонных справочников, прикованные стальными антивандальными жгутами к очертаниям телефонных автоматов на стене. Кто же соорудил эту траурную прослойку, эту цирковую арену для останков, расположившуюся между атмосферой и недрами Земли? Кто в ответе за исчезающие в темноте угловатые строения, за железные билборды, рекламирующие собственную обшарпанность, за скукоженную оболочку – то ли от полинявшей ящерицы, то ли от потерпевшего крушение аэростата?

Человекопрепровождение

Как моллюск на отливе, организм требует