освободиться, не то уловив вибрации съедобной жертвы. В переводе с немецкого Бальдандерс значит «всегда иной» – изменчивый скользкий дух, которого Симплициссимус встречает в последней книге романа Гриммельсгаузена, сегодня он кухмистер, а завтра куча пепла, потом шведский мундир или кровяная колбаса, затем турецкий ковёр, двоюродный брат короля, «Великое искусство» Луллия, шкура телёнка, конское дерьмо, Северный полюс, восемьсот парсангов, крупинка соли, пузырьки в воде… Чего ни хватись, всё укутано волокнами паутины, так что даже носа над поверхностью не торчит, но странное дело – попался, вконец запутался один лишь ты! Только наблюдаешь, улавливая каждое поползновение в атмосфере, пробуешь угадать: скоро вздрогнет сильнее, тогда уж разбежится и посыплется, и сам воздух, створаживаясь, хлопнется об землю жирным брикетом и, продвигаясь энергичными мускульными сокращениями, уползёт за границу видимости. Я отвожу взгляд, но с краю немедленно что-то мерцает, порывистая чёрная молния, таким образом, чтобы наблюдатель заподозрил, что там юркнуло продолговатое насекомое, как раз там, куда решено не глядеть. Достаточно одной молнии, так сухо всё вокруг, что готово воспламениться – придавленная жёлтая трава, голые ветки кустов, лёгкая мусорная взвесь. В промежутке между всполохом первой молнии и громом: как будто исполнитель шибанул по клавишам, но звука пока нет, нет, нет, нет, нет, музыкальный инструмент полностью исправен – причина в самой паузе, в двух вертикальных палочках на кнопке, которую жмут для того, чтобы остановить деградацию сюжета. Вздрогнет или нет? Молния шибанула – или это false alert? Быть может, – спрашивает Симплициссимус себя самого, – в обличье Бальдандерса мне явилось искушение жонглировать атомами неодушевлённой материи, читая по слогам невидимые тексты, для обыденного взгляда чересчур мелкие, пропечатанные словно на нитке, на волокне китового уса, спрятанные в чёрном пятне, как «Илиада» в ореховой скорлупке, о которой сказано в «Естественной истории»: Калликрат сделал из слоновой кости муравьёв и другие существа такими крохотными, что никто другой не мог разглядеть их части. Некий Мирмекид прославился такого же рода искусством, сделав из того же материала квадригу, которую покрывала крылышками муха, и корабль, который скрывала крылышками пчёлка. Цицерон передаёт, что написанная на тонком пергаменте «Илиада», поэма Гомера, умещалась в ореховой скорлупе. В любом случае обратная сторона Луны видна отчётливее, чем собственные ладони, и какие там, в полнейшем сумраке, мельтешат насекомые – кому какое дело. Со всех краёв по громоздкой фиолетовой массе, облачной пене, пробегают всполохи молний, а в невидимых звуконепроницаемых резервуарах раскаты грома откладываются про запас, – гроза, можно сказать, проводит рекогносцировку на дальних подступах к городу, и, если у капкана есть владелец (хищное паукообразное, офицер пограничной службы), пусть вылезает и утащит под арест, пропитает ядом, сожрёт и таким способом вызволит, – да только никто не спрашивал, намереваешься ли ты быть вызволенным. Телепайся в коконе, жди дождя.

Источники энтузиазма

А потом я попал в промежуточное, лишённое свойств помещение, лучше сказать, местность, где близорукому не найти очков, аполитичному не отвязаться от газеты, а любая идея воплощается наизнанку. Я видел несколько категорий предметов, не имеющих друг с другом никаких связей, будто их совокупность – аллегория юмора, которому нет места под крышками черепов. Я отступал на пару шагов и приближался вплотную, вспоминал то, что увидел только сейчас, и видел то, что прежде лишь вспоминал. Я иду за водой и много пью, пока не начнёт подташнивать, смешиваю сырую воду с кипячёной в разнообразных пропорциях, удивляясь новым вкусовым оттенкам, потом ложусь спать и сплю с уголком одеяла в зубах, сплю в куртке, сплю под двумя одеялами, накидываю третье, а чаще не сплю – надеваю респиратор на затылок, заталкиваю беруши в ноздри, опутываю ноги шарфом… Вдруг зажёгся свет и пришёл один из моментов ясности, очищающих перспективу комнаты, а значит, можно отыскать пропавшие устройства связи, лекарства, тексты, платёжные ресурсы, – но это оказался не свет, а всполох молнии. Когда объявили, что кривая заболеваемости резко вошла в пике и назавтра все ограничения на передвижение будут сняты, я раскусил, что это не может являться правдой, поскольку узнать подобную новость мне неоткуда, будь она даже реальной. Из бархатной тьмы выныривают бесполезные прозрения: билеты на самолёт лучше покупать на среду или четверг – в эти дни дешевле; туман не гарантирует влажность, а разница в скоростях подчиняет курс следования; мы заперты в идиостилях, как под домашним арестом, лишь изредка – и, как правило, неосознанно – высовываясь на открытый воздух тактических манёвров. В маске плохо видно, так как стёкла очков запотевают, а если снять очки, перестаёшь видеть совсем. Поэтому я купил маску – и никуда не пошёл, да и зачем куда-то ходить, достаточно иметь двадцать упаковок макарон и две бутылки кетчупа. Что же касается скуки, то испытывать её можно лишь в ожидании чего-то, что должно прийти на смену нынешнему состоянию, скуку можно даже смаковать в предвкушении долгожданного будущего; но прежде чем строить предположения о будущем, придётся разобраться со временем как таковым… Или хотя бы определить, что должно измениться в будущем, от которого нас отделяет преграда в виде скуки. Бесконечное настоящее лишено набросков будущего или воспоминаний о вчерашнем дне, однако не стоит винить в этом скопления тумана, сгустки водяного пара и другие разновидности дымовых завес. По ту сторону барьеров ничто не скрыто, кроме зеркального сияния пустоты, за которой никто не потирает лапками с коварной мордой, готовясь сожрать пешехода, нарушившего режим самоизоляции. Следовательно, неоткуда взяться предвкушениям, не о чем досадовать, не с кого сдёргивать зловещий покров. Всё закончилось, и ничего не началось. Под окном на вечном приколе стоит обшарпанная «Вольво», забитая стопками картонных коробок и вязанками пластиковых бутылок, снаружи обставленная мусорными баками, как замковыми башнями. На переднем сиденье в свете фонарика жилец машины то ли читает, то ли перекусывает, почти не шевелясь. Для него это не транспортное средство, а единственное жильё по карману – как отцепленный вагон, к которому в романе Николева приглядывается Сергей Сергеич, думая ходить по коридору недвижного вагона, хватаясь за стенки, чтобы не упасть от сотрясений стремительного поезда. Для него это тоже крепость.

Последние времена обсессии

Оторвать себя от паутины невозможно, её отростки продеты сквозь пальцы, убегая из-под ногтей бледными тропинками, прорезями в ландшафте. Тёплый воздух вперемешку с ледяным. Первой ударяет волна тёплого, как чьё-нибудь дыхание, без перехода наплывает ледяной – остаётся восприимчивой одна только голова, крутя глазами, она отыскивает другие составные части туловища, свой неразумный мясистый фундамент. Как будто шелковистая занавеска колеблется и, если провести ногтем, издаёт характерный зудящий шорох, только неестественно отчётливый – кто-нибудь скатывается