поклоны бить! Недосуг нам: в Стрелецкую слободу спешим. За сколько отвезёте?

Начавшие было вставать паромщики вновь кинулись на колени:

— Смилуйся, Великий Государь! Да разве можно с Помазанника плату требовать! То нам честь великая, и чадам нашим, и внукам-правнукам!

— Я кому сказал: подымайтесь! Звать-то вас как?

— Епишка я, холопишко твой, Великий Государь, из черносошных. А это — брательник мой меньшой, Сысойка. Попустительством Господним перевоз тут содержим для людишков.

— Ну, раз перевоз держите, так перевозите. Сколько ждать-то можно?

— Слушаем, Великий Государь! Изволь на самолёт ступить своей ноженькой! Сысойка, убей тебя гром, ну-ка, устели рядном, дабы Государю Димитрию Иоанновичу сапожек не намочить! Да жи-ив-во!

Ну, рядном, так рядном. Раз тут принято о царях заботиться — ничего не поделаешь. Дождался, пока тот мужик, что помоложе, приволок из-под соседнего навеса свёрнутую рулончиком мешковину и покрыл ею жердяную палубу парома.

— Ну что, стрельцы, пошли, что ли!

Как только наш маленький отряд оказался на борту плавсредства — хотя ещё вопрос: можно ли считать «бортами» простые неструганные перила вроде тех, которыми снабжают в наших деревнях мостики через ручьи — держащие самолёт на привязи верёвки были сдёрнуты с вбитых в берег колышков. С натугой навалились на шесты паромщики, отправляя нас в плаванье в Замоскворечье.

Речное течение надавило на погружённую в воду плаху, натянулся канат и паром неспешно заскользил наискосок к противоположному берегу.

Братья-перевозчики, стремясь ускорить переправу — как же! Самого царя везут! — подхватили с настила толстые сплющенные дубинки с продольным вырезом в центре, чем-то напоминающие укороченные песты, какими во времена моего деревенского детства бабы в ступах толкли крупу в толокно. Накинув их на канат, мужики принялись изо всех сил подтягивать его. Паром, действительно, стал двигаться немного шустрее.

— Вот что, Елпидифор, — обратился я к старшему, — фамилия у вас с братом есть? Или кличка какая? А то мало ли на Руси Сысоев да Епишек? Вы мне помогли, а царю в долгу быть нельзя. Знать хочу, кому обязан.

— Мокрые мы по-уличному, Великий Государь! — Не прекращая работы, ответил паромщик. — Только ничего, царь-батюшка, ты нам не должен: честь великая твою особу везть! — Тут он всё-таки оторвался от каната и низко, в пояс поклонился.

Ну, на колени не плюхается — и то хорошо. А то непривычно мне это. И, честно сказать, неприятно. Не барское у меня воспитание, а самое, что ни на есть, крестьянско-пролетарское. «Сосед» мой по телу что-то вовсе прижух, только помогает понимать речь окружающих и самому отвечать на понятном им языке. Да ещё и движения, осанка у тела моего остались прежними, гордыми и, я бы даже сказал, величавыми. То-то я смотрю — при взгляде в мою сторону стрельцы постоянно норовят подтянуться, браво выпятить грудь и принять бодрый вид.

— Что вы с братом верность мне, Государю, проявляете, это похвально. И что чести хотите, а не денег — тоже верно. Запомни, Елпидифор Мокрый: за Богом молитва, а за царём служба — никогда не пропадают! Нынче боярин Василий Шуйский с родичами своими сам решил царём стать. На меня напал, убить хотел, слуг моих верных многих порешил.

— Да как же так, Государь! Как он вор, насмелился! — Возмущенно закричали оба перевозчика, побросав канат. — Статочное ли дело! Что ж делать, царь-батюшка?! Вели — живот за тебя положим!

— А вот что: как свезёте нас за реку, возвращайтесь назад. Кого на берегу встретите — каждому о злодействе Шуйского поведайте. А те пусть другим передадут. Чтобы вся Москва, вся Русь об измене знали. И пусть все ведают: не убили меня, по Божьей воле спасся. И в скором времени вернусь в Кремль, карать предателей. Кто же иное скажет — тот лжец, а то и лазутчик изменников. Того приказываю хватать и под замок сажать. А если на перевоз ваш выйдут какие-нибудь иные мои люди: стрельцы ли, или дворяне, или ещё какие воины — по слову моему везите вслед за мной. Пусть ищут меня на Замоскворечье, в Стрелецкой слободе.

— Слушаем, Великий Государь! Всё свершим, яко велено!

— А за это всё получите специальный знак отличия, за верность в трудный час. С тем знаком и вы, и дети, и внуки ваши навечно освобождены будете от всех пошлин и поборов, которые есть на Руси на сей день. А теперь — за работу! Надо спешить!

3

Степан Тимофеевич Ртищев, нынче сын пушкарёв

Наша барыня лиха,

Всё не сыщет жениха:

Больно уж разборчива,

Больно несговорчива

Барыня-барыня, сударыня-барыня!

Загрубелые пальцы колотят по туго натянутой коже бубна, другой рукой потряхиваю простеньким с виду инструментом, заставляя позванивать тонкие железные пластиночки. Рядом подыгрывает на сопилке Гришка, а в кругу выламывает коленца Глеб, чья чёрная косматая борода нелепо торчит из-под деревянной маски, изображающей козью голову.

Барыня-барыня,

Чего тебе баяла?

Купи колокольчик,

Повесь на подольчик!

Барыня-барыня, сударыня-барыня!

Наша барыня в углу

Растянулась на полу.

Только повалилася —

Юбка заголилася!

Барыня-барыня, сударыня-барыня!

Хватит, барыня, плясать,

Хватит землю сотрясать:

У тебя от пляски

Выкатились глазки

Барыня-барыня, сударыня-барыня!

Ой, барыня вышла в сад,

У барыни толстый зад.

Как уселась у стола —

Всю скамейку заняла!

Барыня-барыня, сударыня-барыня!

Народ вокруг скалится весело: развлечение! Да ещё и репертуар свежее некуда: первое исполнение для почтеннейшей публики! Мои нынешние коллеги-скоморохи «Барыню» уже слыхали с утра, когда я, наконец, полностью овладел движениями и речью паренька, в чьём мозгу неожиданно оказался мой разум после того, как удар омоновской дубинки по голове сшиб меня на ступеньки эскалатора метро «Баррикадная» и позвякивание фронтовых медалей на парадном кителе сменилось звоном колоколов древней Москвы…

…А потом очнулся от звона настоящих колоколов, лёжа на расстеленной прямо на земляном полу дерюге: места на широких самодельных лавках были уже заняты несколькими явно недовольными жизнью похмельными мужиками в нарядах «а-ля рюсс», как в дурном спектакле провинциальной самодеятельности. Разве что бороды и шевелюры разной степени косматости у всех были натуральными, а не наклеенными в гримёрке. Сам когда-то подедморозил, глаз на всякие парики намётанный… То есть был намётанный, но вот сейчас — не те у меня глаза, вижу, словно в