молодые годы, несмотря на сумрак внутри помещения с бревенчатыми стенами, не слишком успешно освещаемого лампадкой перед потемневшей иконой и проникающим в малюсенькое, меньше форточки, ничем не застеклённое окошко под крышей. Не под потолком, а именно под крышей: потолок, а следовательно, и чердак, в здании отсутствуют изначально. У нас и сараи-то так с послевоенных голодных годов редко кто строит, а тут — люди ночуют и, по всему судя, на постоянной основе. Нищета — не нищета, но «незаможность» в глаза бросается.

Сел прямо на дерюге, руки будто сами потянулись протереть кулаками глаза со сна. А ведь давно уже отучился от этой привычки, ещё когда после хрущёвского сокращения армии занесло меня к геологам в поисково-ревизионную партию за Полярный Круг, где вдоволь наездился на вездеходе от Кандалакши до финской границы и от Гаджиево до Северной Двины. Не то, что там дорог и цивилизации как таковой вообще не было — но вот мы по специфике работы чаще всего оказывались от них в стороне. А пространства там… Много! Руки при такой работе не всегда в чистоте содержать удавалось, вот и занёс как-то в глаз инфекцию. Ох и струхнул! Думал — окривею. Но обошлось, спасибо советской медицине. Но с тех пор немытыми руками больше к глазам не прикасался…

И руки, при внимательном осмотре, тоже оказались не мои: сильные, натруженные, однако же без следов старческой дряблости и с тонкими длинными пальцами, каковых я сроду не имел. Да и одёжка моя, что называется, «из той же костюмерной», что и у прочих обитателей жилища: льняная рубаха с опояской, к которой привязан кожаный кисет, много повидавшие потрёпанные штаны с очкуром вместо пояса и с отсутствием малейшего намёка на ширинку, рядом с босыми ступнями «озонируют» воздух ношенные портянки-не портянки, обмотки-не обмотки с прилагающимися к ним верёвочками и не новые, но ещё крепкие кожаные чувяки-постолы, вроде тех, какие я видал у румынских крестьян когда наш гвардейский кавкорпус наступал через тамошние сёла в сорок четвёртом году.

А руки мои вдруг сами по себе, без моего на то распоряжения, принялись мотать эти портянки-обмотки и фиксировать верёвочками прямо поверх штанин и втискивать ступни в постолы. Вообще ничего не понимаю! Попытался прекратить — куда там! Конечности действуют независимо от моего разума, а вот и всё тело, опершись на край близстоящей лавки, поднялось на ноги. Лавка качнулась, разбудив невысокого мужика с будто специально растрёпанной русой бородой, в которой запутались несколько полосочек капусты.

— Стёпка, лихоманка тебе в ухо! Ты чего почивать мешаешься? — Голос у похмельного оказался на удивление высоким: с такой внешностью ожидался, как минимум, баритон.

— Поздорову, вуй Глеб! Так ведь звонят ныне на Москве неурочно[16], аль сам не слышишь?

И это сказал… я? Нет, не я! Я впервые видел этого бородача, также, как и остальных людей в этом странном помещении, да и сам бревенчатый полусарай незнаком, и непривычен мне собственный голос и всё тело — подростковый голос и организм подростка. И этот подросток с моим именем действует и общается с окружающими независимо от меня!

— Не услышишь тут! Те колокола ровно бы во главе во всю мочь трезвонят яко на Пасху, прости Господи! — Собеседник попытался перекреститься по-старообрядчески двоеперстием, но вышло у него скверно. — Слышь-ка, сестричищ, подай-ка мне кваску, авось хозяин не осерчает…

— Не осерчаю, коли и мне поднесёт, — раздался хриплый голос от противоположной стены, где уже сидел на лавке, прижимая ладони к вискам, босой мужик в сером армяке, судя по измятости не снимавшемся несколько суток подряд. — В сенцах со жбана черпани, да не запнись, гляди, не то расплещешь аки брагу давешнюю!

Подросток, в чьём мозгу — теперь я это знал, хоть и не понимал, как такое возможно — соседствовали два разума, исполнил поручение старших товарищей не прекословя. Я же, не имея возможности хоть как-то действовать, был вынужден продолжать знакомиться с окружающим, не слишком комфортным миром, посредством зрения и слуха паренька. При этом мой ум постепенно впитывал обрывки его знаний. Жбан обнаружился сразу: здоровенная, почти в полметра высотой деревянная посудина с ручкой и фигуркой петуха, приделанной поверх крышки. Вряд ли бы хлопчик удержал ёмкость в одной руке, будь она полна до краёв, но этого и не требовалось: туго скрученный из берёсты черпачок примерно полулитрового объёма обнаружился тут же, висящим на вколоченной в стык меж рёбрами длинной щепке. Пришлось, конечно, сделать два подхода, а куда деваться? За это время попросыпались и прочие жертвы «зелёного змия», однако им тёзка освежающего питья подносить не стал. С чего бы? Одно дело — хозяин дома, бобыль Андрей и его, стёпкин, дядька Глеб, брат покойной матушки, пригревший сироту после того, как в минувшую зиму сгорел в горячке батюшка, орловский пушкарь Тимофей Степанов сын, с которым Стёпка о прошлом годе пришёл в стольный град в составе войска государя. И не просто пригревший, но и взявший в свою ватагу, обучая хоть и не почтенному, однако довольно прибыльному скоморошьему ремеслу. Днями ватажники на улицах да в богатых усадьбах веселили христианский люд плясками, песнями да всяческими глумами, а тёмными долгими вечерами не гнушались и с кистеньком погулять, собирая «дань» с припоздавших зажиточных прохожих. Сам пушкарёв сын по малолетству и слабосильности в татьбе[17] не участвовал, однако и гранёной гирькой на узком ремешке, которую прятал в рукав, и коротким ножиком уже обзавёлся, успешно осваивая под глебовым руководством эти «орудия труда».

Впрочем, осваивал Стёпка и ещё один инструмент: лёгкий скомороший бубен из туго натянутого на берестяной обруч с вделанными в него по кругу гремучками отскобленного и высушенного куска бараньей кожи. Вот и теперь, собираясь покинуть вместе с ватагой бобылёво жилище, он натянул армячок, обнаруженный рядом с дерюжным «ложем», опоясался верёвкой взамен отсутствующего кушака и запихал бубен за пазуху.

Уже давно по воспоминаниям тёзки я понял, что он, а теперь получается, и я вместе с ним, живёт в далёком-далёком прошлом, и хорошо ещё, что в нашей стране, а не где-нибудь в Турции или Португалии. Нельзя сказать, что я был вовсе не знаком с иностранной историей, но про события в России знал, разумеется, больше, хотя временами путался с их датировкой. Стёпке идёт пятнадцатый год, хотя на вид пареньку трудно дать больше двенадцати — и при этом он современник уже четырёх царей, поскольку родился при правлении Фёдора Иоанновича и успел пережить и Бориса Годунова, и его свергнутого сына. Но лично в лицо