статьи про театр, и под этим предлогом стал ходить на все Ее спектакли. Маман отнеслась к затее подозрительно, но, в конце концов, одобрила. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не пило. Пить я и, правда, бросил. Без пива был пьяный. Один раз все-таки выпил для храбрости, когда отправил Ей первый букет. Затем это вошло в привычку. Слал букет перед каждым спектаклем. Тут объявили благотворительное представление на нужды старых и отставных актеров, я сделал анонимный вклад. Затем последовало представление в пользу больницы для рабочих, я снова вложился. Деньги маман давала с трудом. Но я впервые поборол свое косноязычие и убедил ее, что эти траты хорошо скажутся на репутации семьи в городе. Роль анонимного вздыхателя мне сильно не нравилась. Я клял себя за трусость, но ничего не мог с собой поделать. Ни решительно войти в гримерку, ни скромно представиться, ни даже надписать визитку в букет у меня не хватало духу. Все, что я мог, так это тратить деньги на благородные затеи ее театральной труппы. В жизни, в отличие от пьесы, никакой Вари, которая обстряпала первое свидание, не оказалось. На конец, труппа устроила прощальный банкет, я был в отчаянии. Солнце сияло, все возбужденные, бегали, чокались, выпивали, брали и давали автографы, а я стоял мрачнее тучи в углу и разглядывал потрескавшийся паркет под ногами. Вдруг, как сквозь вату, услышал, что меня кто-то зовет. Я поднял голову и увидел напротив себя ее смеющиеся глаза. Она что-то говорила, но я не слышал. Я смотрел на нее, как на чудо. Она взяла меня за руку и куда-то потащила.

На следующий день я впервые назвал ее по имени. Правда, я был не один такой. Вокруг Анны реял довольно большой рой поклонников. Но я был самым преданным, и, определенно, самым богатым паладином. По крайней мере последовать за ней в турне никто кроме меня не смог. Маман узнала мои планы и потребовала прекратить интрижку с актрисой. Я устроил скандал. Кричал, что Анна – луч света в темном царстве, а маман – Кабаниха. Сказал, что застрелюсь, если не получу деньги на поездку. В поезд я сел с полным кошельком. Анна оценила мой порыв – я стал ее фаворитом. В турне я снимал ей лучшие номера и заваливал сцену цветами. Когда театр вернулся в столицу, я таскался за Анной на все концерты и поэтические вечера. Помню, как-то она декламировала стихи модного декадента: «Отвезите меня в Гималаи, отвезите меня насовсем! А не то я завою, а не то я залаю! А не то я кого-нибудь съем!»

Когда я в эйфории воскликнул, что готов отвезти ее на край света, она ответила, что пока согласна только на Европу.

Впрочем, деньги ее не интересовали. Она так и сказала: «Деньги я презираю. Вот если бы вы предложили мне выйти за вас замуж, я бы не пошла, потому что вы богаты. Между нами стоят ваши деньги. Деньги и брак – это мещанство». Я тогда сильно расстроился, потому что именно это и собирался ей предложить. Свое сердце и кошелек. «Личное счастье невозможно, – продолжала она, – пока вокруг торжествует темное царство». Оказалось, что она ненавидит темное царство не только на сцене, но и в жизни. Я в этом убедился, когда кочуя за ней по компаниям и кружкам, очутился на сходке социалистов. Анну встретили там как старую знакомую. Долго обсуждали новую статью Плеханова. Галдели и ругались так, что было слышно на улице. Я боялся, как бы соседи городового не вызвали. Дали слово Анне. Она произнесла пламенную речь о бесправии женщин. Получилось не хуже, чем на сцене. Через неделю я и сам участвовал в дебатах. Рассуждал о прогрессе и об отсталости. Хотя, конечно, основное мое участие сводилось к финансированию различных инициатив. Неожиданно, моя персона стала предметом серьезного спора между фракциями. Можно ли меня считать полноправным членом партии или я всего лишь сочувствующий. Сторонники строго устава требовали от члена партии реальной революционной деятельности, то есть фактически нелегальной. Они ссылались на постановление какого-то съезда и авторитет какого-то старика. Сторонники широкого охвата считали членом партии всякого разделяющего идеи. «Хорош социалист! – исходила желчью партия строгих, тыкая в меня пальцем, – владелец заводов и фабрик, где рабочие угнетаются 11 часов в сутки!» «Нельзя закрывать двери перед желающими вступить в партию, – защищалась партия мягких, – иначе партия превратится в закрытую секту, а не в массовую политическую силу». Провели голосование. Строгих оказалось большинство. Мне стало обидно: люди ели мои пирожные, а своим меня все равно не считали. Анна со скорбным лицом присоединилась к большинству. «Ты должен доказать свою верность партии, – торжественно заявила она, и добавила чуть тише, – если хочешь остаться… с… нами». «И как я должен доказать свою верность?» – спросил я, глядя прямо ей в глаза. Она молчала. Тут из за ее плеча раздался голос: « Восьмичасовой рабочий день».

«Восьмичасовой рабочий день!» – вырвалось у меня. «Господь с вами, дорогие товарищи! Я не хозяин фабрик – это раз! И любая фабрика разорится от такого короткого рабочего дня – это два!» «Что я говорил?! – взвизгнул один из строгих, – Вот и открылась его классовая сущность! Эксплуататор в овечьей шкуре. Никакие личные предпочтения не устоят перед классовыми интересами. Это марксизм. Наука». «А как же Фридрих Энгельс? – вступилась за меня Анна, – У него тоже была фабрика. Или вы считаете, что Энгельс не достоин быть членом нашей партии?!» «Товарищи, – продолжала она, – я ручаюсь за этого человека! Дайте ему шанс». Она была взволнована и прекрасна. Я залюбовался ею. Собственно, все залюбовались. После заседания, она взяла меня под руку. Впервые. Мы шли по улице, как муж и жена.

Не знаю, как описать свои чувства, доктор. С одной стороны, я ощущал тепло ее руки, от которого сам чуть не таял. С другой, меня охватывал страх перед тем, что меня ждет впереди. Как в детстве, когда крадешься ночью куда-нибудь… Ты умираешь со страху, но сгораешь от любопытства. Тебе жутко и сладко одновременно. Сладко до судорог…

На следующий день Анна посадила меня на поезд. На прощание она прошептала мне на ухо: « Я верю в тебя. И жду». «Хорошо», – еле пролепетал я. После этого она нежно поцеловала меня. В щеку. Улучшать положение рабочего класса на фамильной фабрике я отправился в состоянии запредельной паники. Посему в дороге беспробудно пил. Я рассчитывал поговорить с маман тет-а-тет, утром, как только приеду. По утрам она иногда была в