Отец рассмеялся, словно речь шла о самом простом деле, но я понимала, что это смирение стоило ему больших усилий и размышлений.

— Да, это урок смирения, — добавила мать. — Человек должен хоть раз услышать самое гадкое, что о нем болтают за глаза. Особенно если он постоянно окружен льстецами.

Мы приостановились, дожидаясь Кастора и Полидевка, которые продирались сквозь град насмешек.

— Считается, что мы извлекаем из этого испытания уроки, — говорил отец, и его губы искривились, как это бывало, когда его посещала важная мысль. — Лично я извлек один урок: он касается Елены. Мы пустим слух, что она прекраснейшая из женщин на свете. Да, именно так. Не больше и не меньше. Она будет по-прежнему носить покрывало. Это подогреет интерес и увеличит выкуп с жениха.

— Но мне еще рано выходить замуж… — прошептала я в надежде, что это действительно так: мне всего десять лет. — А покрывало…

— То, чего люди не могут увидеть глазами, они дорисовывают воображением. А потом со всей одержимостью стремятся получить. Но то, чего они страстно желают, стоит дорого, и люди готовы платить любую цену. Если люди будут видеть радугу каждое утро, ее перестанут замечать. А мы скажем, что радуга здесь, под покрывалом, но никому ее не покажем.

— Прекраснейшая из женщин на свете? — прищурилась мать. — Вправе ли мы делать такие заявления?

Тут, хохоча и спотыкаясь, к нам подбежали Кастор и Полидевк.

— Они знают слишком много! — сказал Кастор. — Похоже, они знают о нашей семье все!

— Они знают только одно — как больнее обидеть нас, — ответила я. — А это не так уж мудрено — обидеть человека. Я не понимаю, что такого еще они могут знать.

Клитемнестра одобрительно посмотрела на меня.

— Елена права. Оскорбить человека несложно. Подняться над оскорблением — куда труднее. Обиды мы помним гораздо дольше, чем похвалы. Так уж устроены люди.

— Создается впечатление, будто боги устроены точно так же: наши восхваления и богатые жертвоприношения они принимают как должное, а оплошности и упущения помнят вечно[6],— проворчал отец и окинул взглядом процессию. — Идемте же, мы теряем время.

Испытывая облегчение оттого, что грязные насмешки остались позади, мы подставили пылающие щеки освежающей прохладе горного воздуха. Меня озадачили непонятные слова и странные намеки. Почему клюв? При чем тут яичная скорлупа?

Подъем на этом не заканчивался. Тайгетские горы так высоки, что снег на вершинах не тает долго после того, как в долине отцветут яблоневые и айвовые деревья, а появляется вскоре после сбора урожая. Это целая горная гряда, которая великой стеной протянулась в центре страны. По одну сторону находится ужасное Стимфальское озеро, где Геракл сражался со зловещими птицами, а по другую — Немейский лес, где он убил льва с непробиваемой шкурой. Мне безумно захотелось увидеть все это.

Когда мы прибыли к дому посвящений, дневной свет, как и должно, померк. Показалась роща черных тополей, они возвышались над прочими деревьями, покачивались на вечернем ветру, нашептывали свои тайны. Мы прошли по узкой аллее между ними и сразу оказались у плоской площадки, освещенной сотнями факелов.

— Богини приветствуют тебя.

Жрица в мантии обратилась ко мне, протянула высокий изящный сосуд и приказала выпить. Я поднесла сосуд к губам и узнала вкус кикеона — напитка из белого ячменя, собранного со священного поля Деметры, и мяты. Потом жрица указала на мужчину с горящим факелом: от него я должна была зажечь свой. Я повиновалась.

Мой факел загорелся, и мне велели присоединиться к процессии, которая казалась цепью огней, завивавшихся спиралью: земля стала похожа на усеянное звездами небо. Сотни мистов, как называются участники мистерий, исполняли сложный танец. Людская цепочка кружилась, извивалась и образовывала в сгущающейся темноте замысловатые узоры из факелов.

— Мы танцуем в честь богини, — шепнула жрица мне на ухо. — Не бойся, не сдерживай себя. Отдайся танцу.

Окруженная мистами, я лишилась собственной воли помимо своего желания. На неровной почве в темноте легко было оступиться, но танцующие словно летели, не касаясь земли. Я присоединилась к ним, и меня тоже подхватил поток и понес. Я забыла родителей, забыла братьев и сестру. Я забыла Елену, которая обязана носить покрывало, прятать лицо и подчиняться, и почувствовала себя свободной. Персефона взяла меня за руку, и я услышала ее шепот:

— Когда тебя подхватывают и уносят — это не плен. Это освобождение из плена.

Я чувствовала ласковое пожатие ее нежной руки, ощущала аромат ее волос. И знала — они цвета темного золота, хоть я не видела их.

Вдруг танец оборвался, наступила тишина. Жрица воздела руки к небу. Я с трудом различала ее фигуру в слабом свете.

— Вы отведали священного напитка, — провозгласила она. — Вместе с ним в вас вселилась богиня. Теперь вы должны произнести священную клятву.

Сотни голосов смешались, в общем гуле нельзя было разобрать слов. Я, как и все, знала эту клятву наизусть: «Я постился. Я пил кикеон, брал кое-что из большой корзины и, подержав в руках, клал в маленькую, а из маленькой опять в большую»[7].

Выслушав клятву, жрица ответила: «Отныне храните молчание!» — и построила нас в виде спирали так, что мы образовали огромную змею. Голова змеи оказалась в зале посвящений, а хвост тянулся снаружи, постепенно раскручиваясь. Переступая порог зала посвящений, каждый должен был затушить факел в большом каменном корыте, стоявшем при входе. Погружаясь в воду, факел издавал на прощание вздох.

Внутри святилища стояла кромешная тьма. Она наводила ужас, как тьма загробная: словно человек очнулся в могиле и понял, что умер. Только человеческие тела, напиравшие со всех сторон, свидетельствовали, что я не умерла, что я жива.

— Завидна участь того из смертных, кто был посвящен в тайны этих мистерий, а тот, кто не принимал в них участия и не приобщился к ним, заслуживает лишь жалости. Он не узнает блаженства после смерти, он будет вечно пребывать во тьме и тоске, — эхом разнесся под сводами далекий голос.

— Склоните головы перед богинями, — велели нам.

Я почувствовала, поскольку видеть не могла, что все движутся в одном направлении, и последовала туда же. Оттуда доносились вздохи и стоны. Пройдя вперед, я увидела едва различимые в темноте очертания двух статуй — Деметры и Персефоны. Мать, облаченная в сияющие одежды, стояла впереди, а дочь, закутанная в черное, — за ней. Мы прошли мимо них быстрым шагом, нам не разрешили задерживаться: мы направлялись в соседний зал меньшего размера.