и блохи свободно прыгали с собаки на человека, на птицу… Низкое окно подвала, ниже тротуара, было забрызгано грязью. На него насела пыль, и Яшке казалось, что была ночь, тогда как веселый день давно гулял по городу. Яшку разбудил колокольный звон. Звонили на всех церквах самые большие колокола, как в пасхальные дни. Вышел Яшка с Чернышом и птичкой-счастьем на улицу.

«Кто это им языки развязал?» — думал он про колокола.

Улица была не вчерашней: магазины и лавки открыты. Ставни с окон, доски с дверей сбиты. Женщины, гимназистки — все на улице в белых платьях. И офицеры с погонами по-прежнему, по-царскому.

«Вот так штука: белые, выходит, пришли!» — решил Яшка.

Не ожидал все-таки он, что так скоро и легко белые возьмут Казань, опешил и прислонился к стене сообразить, как же теперь быть ему. А колокола гудели, и не слышен был голос Махамаджана, точно старьевщик не ходил в тот день по улицам и не пел свою вечную песню о хлебе и тряпье.

Центральная, богатая, одетая по-праздничному Казань расходилась по церквам и магазинам — молиться, продавать и покупать.

Еще не умолкли колокола и не отошли церковные службы, как с Арского поля полетели над Казанью в крепость, где засели юнкера, пушечные снаряды. Рабочие и красноармейцы начали наступление на город.

А потом из артиллерийских казарм на берегу озера Кабан и с Волги полетели снаряды, а из крепости — навстречу им.

Умолкли церковные колокола, и меньше стало на улицах женщин в белых платьях, а забегали и засуетились офицеры, кадеты, гимназисты, студенты. Надели они свои светлопуговичные мундиры, тужурки и вооружились. Они не хотели пускать красных в Казань; хотели удержать свои дома, торговлю, а рабочих в подвалах, с окнами ниже тротуара и без хлеба, на вы бое.

Понимал все это Яшка.

Рыбный рынок был, как прежде, при царском строе. В один день достали все из земли, из потайных складов.

Яшка встретил Моркву.

— Папиросы лучшие, крымские, табак турецкий. Прибыл только сегодня, нет ни у кого — лучший! — кричал он.

— Врешь ведь? — спросил Яшка.

— О чем ты?

— Да про табак, что сегодня прибыл.

— Не вру, правду говорю. Это ведь не красные, у которых ничего нет, а у белых раз-раз — и готово!

— Вчера ты ими торговал.

— А ты молчи!.. Все верят, и папиросочки ходко идут. Курить сразу сильней стали. Бабы вот сегодня чуть ли не все курить начали. Отчего это? От радости, что ли? Что, брат, моя власть верх взяла?

— Взяла, надолго ли?

— Ты думаешь, вышибут?

— Думаю. Со всех сторон палят, послушай.

— И наши не дремлют, засели крепко.

— Красные все равно верх возьмут.

— Я вот крикну, что ты за них, и заберут тебя!

— Попробуй! Ну, ну, попробуй! — Яшка потемнел и затрясся.

— Жалко, товарищ ведь, — съехидничал Морква. — Каково! В одну ночь весь город забрали. Магазины сразу, базар, никакого стеснения, а ваши красные и папироски продавать запрещают.

— Хороши ваши, нечего сказать. Мало голодаем, хоть магазины и открыли? Паек отменили, знаешь? При мне очереди объявили: за деньги, мол, сегодня даром не будет ничего.

— Не дураки они давать, кому красные давали. Покупай, если хочешь, где угодно.

— Может, богатым будут давать, твоя власть за них.

— Ты много продал? — спросил Морква.

— Ни одного билета, никто не берет, все счастливы. Рады… Ладно, ненадолго.

— А ты не храбрись больно-то.

— Все равно не бывать, чтоб голодом жили в подвалах, красные беспременно возьмут!

— Поди помогай им!

— И пойду, думаешь, по-твоему, за белых? Нет. Я знаю, где надо быть.

— Будешь, я все равно скажу про тебя. Против меня пойдешь, не утерплю.

— Повезло, так за белых стал, гора… Голод бы на тебя!

— Ну, замолчи, а тебя Васька ищет, говорит: поймает и изобьет вдрызг. Теперь Ханжи не боязно.

— Голову подняли.

— Берегись, у них лапы тяжелые!

— Знаю, пробовал.

Яшка ушел от Морквы.

«Так вот оно, — думал он. — Ефимка голову поднял, при белых ему лафа, не придут за ребят стоять. Паек отняли, магазины открыли для себя, у них ведь деньги. Отца убили, Ганьку бы из приюта не выбросили, как он от красного отца. К красным надо, чего сидеть тут. К Ханже».

Яшка пошел к Арскому, чтобы попасть к красным. Трамваи не ходили, и людей было меньше. Больше было тревоги. Идет по улице человек, крадется около стен, через улицу — бегом и голову втягивает. У всех оружие, испуганные лица, и с женщинами под ручку не видно.

«А… утром радовались, теперь забеспокоились!» — думал Яшка.

Ядра сверлили небо, где-то на окраинах рвались и рушили здания, пули звенели в окнах и на железных крышах.

— Эй, мальчик, постой, подожди! — раздался окрик.

Яшка остановился, подошли двое: студент и молодая женщина.

— Попочка, попугайчик, достань мне счастье, только не обманывай, хорошо? Ты скажешь правду? Да? Ну, достань же! — начала женщина ласкать и уговаривать попугая.

Птичка-счастье клюнула кривым носом, потянула билетик, но не выбросила.

— Не тот… ты правду скажи, не обманывай, — лепетала женщина и почему-то вся дрожала.

Попугай выкинул билетик. И студент и женщина — оба читали.

— Иди, я не держу, — сказала женщина студенту, комкая билетик. — Я провожу тебя. Хорошая птица, умная, — похвалила она попугая.

Студент и женщина быстро шли к Арскому полю. Яшка бежал за ними. Впереди на улице суетились люди, а сама улица была завалена старыми военными двуколками, железными полосами. Между ними стояла большая чугунная машина, которой гладят новое шоссе,