Цветок Змеи нежно погладила мой член.

— Твой молодой сок сделает этого мужчину могучим как бык, когда он возляжет со своей женщиной.

Её рука была сильной и двигалась в уверенном ритме. Мне стало приятно, и я невольно улыбнулся.

— Вот видишь, прикосновение женщины к мужскому месту доставляет тебе удовольствие. А теперь я должна буду вобрать твой сок, как телёнок, сосущий молоко матери.

И колдунья приложила губы к моему garrancha. Её рот был горячим и влажным, она энергично действовала не только губами, но и языком. Это возбуждало меня всё сильнее — я засунул garrancha глубже ей в рот и стал двигать им взад-вперёд, сильнее и сильнее, подгоняемый жгучим желанием засадить его ведьме в самое горло.

Потом внезапно всё оборвалось — мой жизненный сок извергнулся прямо ей в рот.

Когда я остановился, ведьма наклонилась и выплюнула сок в глиняную чашку, в которой уже находились другие ингредиенты зелья. Потом она снова взяла мой, ещё не опавший, член в рот, слизала остатки семени и снова сплюнула в чашку.

— Айоо, мальчик-мужчина, у тебя достаточно сока, чтобы наполнить типили трёх женщин.

А на следующее утро я оказался буквально выброшенным из прежней жизни, как лава из жерла вулкана.

— Мы покидаем деревню, — заявил падре Антонио, разбудив меня в родной хижине. Он выглядел очень странно: бледный, осунувшийся, с покрасневшими от бессонницы глазами. Добрый священник явно нервничал.

— Ты что, всю ночь боролся с дьяволами? — спросил я.

— Да, и потерпел поражение. Бросай скорее свои вещи в мешок, мы уезжаем немедленно. Мои пожитки уже в повозке.

Тут я догадался, что отец Антонио имел в виду не просто поездку в соседнюю деревню. И он подтвердил это, заявив:

— Мы покидаем гасиенду навсегда. Чтобы через пару минут ты был готов!

— А как же моя мать?

Падре Антонио остановился на пороге хижины и уставился на меня так, словно мой вопрос его сильно озадачил.

— Твоя мать? У тебя нет матери.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Некоторое время у нас даже не было крыши над головой, и, чтобы отец Антонио мог раздобыть хоть какой-то кров и пропитание, приходилось постоянно скитаться от церкви к церкви. Мне тогда едва исполнилось двенадцать; в таком возрасте я ещё не мог толком осмыслить, что же за беда на нас обрушилась, и воспринимал её только через боль натёртых от бесконечной ходьбы ног да через урчание вечно пустого желудка. Подслушивая в храмах беседы падре Антонио и его собратьев, я узнал, что дон Франсиско обвинил моего друга в нарушении священного обета, а именно: в греховном совращении индейской девушки, в лоно которой нечестивый служитель церкви заронил своё семя. По всему выходило, что девушкой той была Миаха, а я, стало быть, и есть тот самый плод греха.

Однако при всей моей воистину сыновней любви к Антонио, в то, что он мой родной отец, я не верил. Однажды, находясь в подпитии (что, замечу, было для сего достойного человека в порядке вещей), он заявил, что моим настоящим отцом является один muy grande gachupin, очень важный господин, родом из самой Испании, однако мне было ведомо, что, когда сознанием доброго священника завладевает нектар богов, ему ничего не стоит ляпнуть и не такое.

Падре уверял меня, что, хотя свой реnе в Миаху и точно засовывал, отцом моим не является, — но потом зашёл ещё дальше, заявив, что и сама Миаха вовсе меня не рожала. Таким образом, всё связанное с моим появлением на свет представляло собой сплошную загадку.

Протрезвев, падре Антонио всегда упорно отмалчивался, наотрез отказываясь как подтвердить, так и опровергнуть свои пьяные откровения.

Бедный, бедный клирик. Верьте мне, amigos, он действительно был очень хорошим человеком. Согласен, далеко не совершенным, не без слабостей, но не спешите бросать в него камни. Грешить он грешил, спору нет, но, по правде сказать, все грехи его были таковы, что не повредили никому, кроме него самого.

А сам падре Антонио поплатился за них изрядно, ибо в один далеко не прекрасный день епископ Святой церкви лишил его священнического сана. Собиратели грязных сплетен выдвинули против этого достойного человека обвинения, и он фактически даже не стал защищаться (хотя надо признать, что далеко не все обвинения были облыжны). Другое дело, что подобные мелкие прегрешения присущи почти всем служителям церкви и обычно легко прощаются. Мне, глубоко сопереживавшему своему доброму другу, всегда казалось, что подлинной причиной кары были его сердобольность и душевная щедрость.

Лишённый сана, он не мог более крестить, исповедовать и причащать, однако церковные власти не могли лишить разжалованного священника возможности помогать людям. И в конце концов он нашёл своё призвание в Веракрусе.

Веракрус! С испанского языка это название переводится как Город Истинного Креста. La Ciudad de los Muertos, Город Мёртвых — так вскоре стали называть его конкистадоры, ибо страшное бедствие под названием vdmito negro, «чёрная рвота», ядовитое поветрие, словно вырывавшееся из подземного мира ацтекских богов, мрачного Миктлана, каждый год истребляло пятую часть населения.

В жаркие летние месяцы vomito просачивалась из лежащих близ города болот, её зловонные миазмы, поднявшись над ядовитыми водами, наползали на Веракрус вместе с полчищами москитов, заполонявших его, словно в дни Казней Египетских. Насквозь гнилой воздух был настоящим проклятием путников, которые, едва сойдя с прибывавших за серебром галеонов, спешили в горы, прижимая к носу букетики цветов. Самым страшным, однако, было не зловоние, а распространявшаяся вместе с ним зараза. Человека, который её подцепил, бросало то в жар, то в холод. Его мучили страшные боли в голове и спине, кожа желтела, беднягу начинало рвать чёрной, свернувшейся кровью (отсюда и название) — а избавление от мучений он обретал лишь в могиле.

Поверьте мне, amigos, я искренне считаю, что Веракрус — это раскалённый янтарь, вышвырнутый пинком из самого ада, это место, где палящее тропическое солнце и яростные el norte, северные ветры, обращают землю в песок, который обдирает плоть до самых костей. Гнойные испарения с застоявшихся между дюнами болотных вод в сочетании со смрадом тел умерших рабов, которых бросали в реку, чтобы не тратиться на погребение, — от всего этого тянуло зловонием самой смерти ещё пуще, чем от реки Стикс.