Чем больше народу, тем лучше для попрошайки, хотя, конечно, выпрашивать подаяние — занятие непростое даже в день прибытия королевского флота. На улицах толчея, людям не до нищих.

Вот пробирается сквозь толпу дородный, осанистый купец с такой же вальяжной женой. Разряженные в пух и прах, они прямо-таки лучатся богатством, и léperos устремляются к ним со всех сторон, но получают лишь презрительные пинки. Но я был бы не я, если бы не превзошёл всех изобретательностью. Один старик из Ост-Индии, которого доставили больным в нашу ночлежку, научил меня индийскому искусству расслабления, растяжения и выкручивания конечностей. И надо сказать, я весьма преуспел — мне ничего не стоило вынимать кисти, локти, ноги и плечи из суставов, помещая их в самые противоестественные положения. По приближении богатея я моментально преобразился в сущее чудовище и, едва лишь купец с женой поравнялись с порогом лавочки, хныкая и скуля, выполз им навстречу.

При виде моих увечий оба дружно ахнули и попытались торопливо обойти меня, но я ухватил женщину за подол и завёл свою жалобную песню о несчастном, голодном, сиром калеке.

Госпожа чуть было не выпрыгнула из кожи и крикнула своему мужу:

— Дай ему денег!

Мужчина швырнул мне медную монету. Она не попала в плетёную корзинку, висевшую у меня на шее, а, угодив мне в правый глаз, отскочила в сторону, но была моментально подхвачена другой, не искривлённой рукой — пока милостыню не успел сцапать ещё какой-нибудь уличный lépero. Едва купеческая чета удалилась, все суставы были вправлены на место.

Следовало ли мне стыдиться такой жизни? Может быть. Но это было единственное доступное мне тогда занятие. Отец Антонио делал для меня всё возможное, старался из последних сил, но, увы, мог обеспечить воспитаннику только набитый соломой топчан, стоявший за грязной занавеской, отгораживающей угол хижины с земляным полом. Какое будущее было мне уготовано? Я был lépero, а стало быть, сама судьба определила мне жить подобным манером — врать, притворяться, мошенничать, попрошайничать и воровать.

Мои размышления прервал пинок, заставивший меня растянуться на мостовой.

Щегольски разодетый кабальеро с висевшей на его руке поразительно красивой mulatta[10] переступил через меня, даже не поглядев вниз. Для него я значил меньше, чем собака, ведь он был носителем шпор, а я — тем, кого пришпоривают. Но даже в том сопливом возрасте куда большее впечатление, чем его шпага или пышный наряд, на меня произвела эта экзотическая, эротичная красавица, надо полагать, дочь испанского плантатора и одной из его чернокожих рабынь.

«Ох, до чего же мы, испанцы, любим темнокожих женщин!» — признался мне как-то, будучи в подпитии, отец Антонио, и эта пара служила наглядным подтверждением его словам. Самые восхитительные цветные красотки становились любовницами buena gente[11], самых богатых из gachupm, ну а не столь изысканные — домашними служанками. Некоторых женщин передавали из рук в руки, одалживали друзьям или сдавали внаём для утех или приплода, как породистых лошадей. Когда блеск красоты увядал, их продавали в публичные дома. Мулатка-любовница могла жить пышно и весело, но её положение было весьма шатким.

Впрочем, женщина, висевшая сейчас на руке испанца, держалась свободно и уверенно.

Она тоже переступила через моё пресмыкающееся тело, нахально покачивая бёдрами, как будто они были её сокровищем, её серебряным рудником. Ослепительное, огненно-красное платье открывало упругую надушенную грудь; грива густых, с рыжеватым оттенком волос была небрежно переброшена через плечо. Взгляд красотки мимолётно скользнул по мне, и на губах её появилась жестокая, кривая усмешка.

Я не мог не восхититься её нарядом. Мулаткам, так же как метискам, индианкам или негритянкам, запрещалось носить испанские платья, но если индейские женщины и метиски, как правило, обходились простыми, принятыми у пеонов бесформенными балахонами, чаще всего из неокрашенного хлопка, то пышные, яркие наряды некоторых мулаток напоминали роскошные мантии из разноцветных перьев. Такие в былые времена носили жрецы у ацтеков. На этой красавице была шёлковая нижняя юбка, длинная и пышная; двойные ленты волочились позади, как верные придворные. Жилет с низким вырезом, облегавший мулатку, словно корсет, украшали жемчужные нити и золотое шитьё; верхняя юбка была обшита кружевами цвета киновари; кайма отделана золотой нитью; широкие, летящие рукава подбиты серебристым шёлком. Но самое сильное впечатление производила смуглая грудь молодой женщины, прикрытая лишь падавшими на неё локонами тёмных, с рыжеватым отливом волос, в которые были искусно вплетены золотые и серебряные нити. Вырез жилета был настолько глубокий, что чувственные соски, лишь едва прикрытые его кромкой, то и дело, пусть на мгновение, появлялись на виду.

В определённом смысле эти мулатки были свободнее, чем самые знатные испанские дамы голубой крови. Любая испанка, осмелившаяся выставить напоказ свои прелести, мигом схлопотала бы плетей, но мулаты не считались настоящими людьми, а стало быть, никаких нравственных требований к ним никто не предъявлял.

Впрочем, и костюм самого кабальеро тоже не отличался особой сдержанностью. Всё в нём, от широкополой, с роскошным плюмажем шляпы до ярко начищенных сапог с высокими голенищами и звонкими серебряными шпорами, было почти таким же экстравагантным, как и у его спутницы.

— Мои братья по Святой католической церкви, — сказал мне как-то отец Антонио, — вслух громко сокрушаются, что так много белых мужчин предпочитают своим законным жёнам мулаток. Но я много раз видел, как эти прелестные женщины навещают самих священников через заднюю дверь церкви.

Пинок кабальеро возмутил меня. Вообще-то к léperos относились хуже, чем к собакам, и ничего удивительного в подобном отношении не было, но я воспринимал обиду острее, чем другие полукровки, ибо был образован лучше многих испанцев. Я уж не говорю об их женщинах, пусть те даже рядились в шелка и проживали в особняках. Я имел все основания гордиться своей образованностью, ибо не только читал и писал на испанском, но и свободно говорил на науатль, языке моих предков ацтеков. А ещё я весьма прилично знал — нет, не стоит скромничать, — я превосходно знал латынь и греческий. Я читал произведения классиков на трёх языках, а ошиваясь на пристани, поднахватался разговорных фраз из трёх местных наречий. Я так легко воспринимал на слух иностранные языки, что мой добрый покровитель называл меня порой маленьким попугаем.

Конечно, отец Антонио строго-настрого запретил мне открывать эти умения кому бы то ни было.

— Никогда не разглашай свои познания, — предупредил он меня на самом первом уроке и повторял это предостережение на каждом последующем. — Инквизиторы нипочём не поверят, что lépero мог научиться грамоте без пособничества Люцифера, и уж они сумеют убедить тебя сознаться в этом, а заодно и открыть имя того, кто, кроме нечистого, учит lépero грамоте. Поверь мне, есть уроки, которые ни тебе, ни мне усваивать не захочется. Я уж это знаю. Так что не вздумай похваляться своими познаниями, если не хочешь сгинуть понапрасну в застенках инквизиции. Не думаю, чтобы тебе не терпелось угодить на дыбу и познакомиться с пыточными клещами.