За полтора месяца соседства Георгий понял, что с Федькой можно идти пешком на Северный полюс. Он был неприхотлив, незлоблив и надежен. Единственной его странностью была патологическая чистоплотность. Федька нервничал даже от вида тонкого слоя пыли на маленьком телевизоре, который он привез из дому. Тумбочка в прихожей была заставлена всевозможными моющими жидкостями и порошками. Федька даже у Лерки и Лорки первое время пытался наводить порядок, хотя бы снимать колготки с книжных полок и класть их в шкаф. Правда, вскоре он махнул рукой на этот сизифов труд, но чистота в собственной комнате – это было святое.

Что ж, Георгий тоже не слишком любил то, что в общаге считалось творческим беспорядком, поэтому Федькины привычки его вполне устраивали.

Казенав помог накрыть стол ко дню рождения, хотя заметил при этом, что на такие деньги даже кошек не накормишь.

– Абрикосовки, выходит, не будет? – удивился он, узнав, что запасы фруктового самогона, казавшиеся неисчерпаемыми, у Георгия кончились. – А чего ж ты ее выставлял всем и каждому, раз у самого мало было? Ну, Рыжий, ты даешь! Да в них же хоть ведро каждый день вливай – сожрут и не заметят. Мог бы и заначить. И денег, считай, нету… Ты каким местом думал, когда за месяц все гроши потратил? Ну, ладно, ладно, – успокоил он, глянув в смущенное Георгиево лицо. – Придумаем что-нибудь. Картошки наварим побольше, а то попривыкали икрой закусывать.

Привычки закусывать икрой в общаге ни у кого не наблюдалось. Скорее, наблюдалась привычка вообще не закусывать, увлекшись спором о том, кто гениальнее – Феллини или Витька Ремцов с третьего курса. Вопрос со спиртным тоже решился просто: Федька велел каждому гостю приходить со своим бухлом, объяснив, что это будет лучшим подарком. В результате всего этого сдвинутые письменные столы были уставлены разномастными бутылками, которые были открыты одновременно и пились вперемежку, без забот о повышении и понижении градуса.

Марфа появилась, когда веселье было в самом разгаре. Георгий думал уже, что она не придет, и чувствовал себя из-за этого не столько расстроенным, сколько слегка уязвленным.

– Стучу, стучу, а вы не слышите, – сказала Марфа, появляясь на пороге комнаты.

– О, Марфушенька-душенька! – заорал Федька. – Ты свои интеллигентские штучки брось. Слышишь голоса – входи без заморочек.

Георгий повесил на гвоздь Марфину замшевую куртку. Под курткой на ней был надет необыкновенный пиджачок – темно-синий, с ассиметричными лацканами и большими, пришитыми в каком-то гармоничном беспорядке деревянными пуговицами.

– Поздравляю, Герочка, – сказала она и, привстав на цыпочки, чмокнула его в щеку. Косметикой Марфа совсем не пользовалась, но от нее пахло духами – так тонко и чуть горьковато, что казалось, это и не духи вовсе, а просто запах ее волос. – Казенав сказал, ты только бутылки в подарок принимаешь. А закусь берем? – поинтересовалась она, развязывая шнурок на своей большой коричневой сумке-мешке. – Что ж, держи, именинник.

Она протянула Георгию литровую бутылку шотландского виски и большую банку испанских маслин.

– Берем, берем, а как же! – обрадованно закивал Федька. – Утонченная ты девушка, Марфушенька, другая бы водки с селедкой принесла.

– Не слушай ты его, – смутился Георгий. – Спасибо, что пришла.

– Ах, какая вежливость! – засмеялась Марфа. – Да-а, Герочка, не пообтесался ты еще! Ну, держи тогда интеллигентский подарок.

Она извлекла из своей бездонной сумки огромный сверток, перевязанный серебристым шнурком поверх темно-синей бумаги. Георгий развернул бумагу, мимолетно пожалев, что приходится разрушать такую изящную упаковку, и подивившись, что Марфа отнеслась к этому так тщательно.

Увидев подарок, он оторопел, не зная, что сказать.

Это был альбом немецкого фотографа Зандера, выставка которого под названием «Люди ХХ века» недавно открылась в Пушкинском музее. Георгий уже успел сходить на эту выставку, отстояв двухчасовую очередь. По залам он бродил часа четыре: не мог оторваться от бесконечной череды портретов – рабочих, адвокатов, крестьян, детей крестьян, детей городских служащих, нацистов – и с тоской думал о том, что альбом Зандера, продававшийся тут же, в фойе, купить невозможно. Георгий не задумываясь отдал бы за альбом все свои деньги, так заворожил его этот поразительный, мистический и какой-то пугающий сонм человеческих лиц. Но отдавать все деньги не имело смысла, потому что их все равно не хватило бы.

– Спасибо… – пробормотал он. – Но как-то…

– Ох, ну с ума от тебя можно сойти! – засмеялась Марфа. – Да не переживай ты так, не разорюсь я на подарках. К тому же книжку я тебе просто передариваю. Нам ее директор Пушкинского музея подарила, а у нас книжки уже есть. Может, меня наконец напоят? – спросила Марфа – уже не Георгия, а Федьку. – И хоть чем-нибудь накормят?

Все-таки она отличалась от всех собравшихся в общаговской комнате, хотя и старалась, чтобы это не было заметно. По-другому разговаривала, курила, даже ела… Может быть, просто потому, что училась не на первом курсе, а на третьем?

«Нет, не поэтому», – думал Георгий, время от времени поглядывая на нее.

И не мог понять, нравится ему Марфина непохожесть на других или раздражает.

Когда они вышли из общежития, оказалось, что на улице дождь – не дождь даже, а легкая серебристая изморось, почти туман. У Марфы был зонтик, но открывать его она не стала, сказав:

– Все равно не поможет. Весь воздух мокрый.

Георгий вызвался проводить ее, хотя до сих пор никогда этого не делал: она не просила, а он почему-то стеснялся предложить. Да вообще-то и не было никакого «до сих пор» – они встречались только дважды, когда ходили вдвоем в Дом кино и в «Иллюзион» на Котельнической набережной.

Трамвая долго не было. Марфины волосы намокли, и казалось, что они сделались тяжелыми. Выбившаяся прядь стала совсем волнистой и прилипла к блестящей от дождя щеке. Она достала из сумки сигареты – тоненькие «Вог». Георгий щелкнул зажигалкой.

– Нет, не буду, – сказала Марфа, сделав несколько затяжек, и отбросила сигарету. – Терпеть не могу под дождем курить: табак влажный, дым противный.

Георгию было все равно, влажный табак или сухой. В армии он курил махорку под сплошной стеной мокрого снега. Он относился к куреву без особой страсти, поэтому его не угнетало даже то, что уже неделю из-за безденежья вообще приходилось обходиться без сигарет.

– Я проедусь до центра? – предложил он, стараясь говорить небрежным тоном.

Небрежный тон ему не удавался, тем более сейчас, когда голова немного гудела от выпитого, хотя он пил не много – экономил для гостей. Зато Марфе небрежный тон удавался прекрасно. Она всегда говорила так, что невозможно было понять, волнует ее разговор или она поддерживает его только из вежливости.

– А что, надоела компания? – усмехнулась она. – Да, утомительно. Я вообще не представляю, как можно в общаге жить. Какая-то натужная игра в богему, в то время как все эти милые провинциальные люди о богеме понятия не имеют.