Его усадили в детское кресло, он не сопротивлялся. Констанция вообще не знала, что надо делать.

— Спасибо за…

Сотрудница улыбнулась:

— Не забудьте пристегнуть ему ремень безопасности.

Вот черт!

Констанция нырнула в салон, схватила ремень, протянула его перед Натаном. Для этого ей пришлось склониться над ним, и они впервые оказались так близко друг к другу. Это продлилось совсем недолго, и оба поняли, что это ключевой момент, но не знали, как следует поступить. Констанция крупным планом видела его серо-карие глаза, каштановые волосы, растущие низко надо лбом, такие тонюсенькие… Он был так прекрасен, что ей стало страшно. Натан ощущал запах Констанции — духи, которых он не знает, какие-то девчачьи штучки, слегка сладковатые. Ему очень понравилось, но он не подал виду.

Путешествие прошло не слишком хорошо. Триста километров в машине до Мелёна.

— Сейчас остановимся и съедим пиццу, хочешь?

Но Натан предпочел бы «Макдак». Она говорила об их жизни, обо всем, что они будут делать теперь, когда они снова вместе. Навсегда. Но ребенок только критиковал: купленные ею конфеты, диски, которые она выбрала… Когда к полуночи Констанция прибыла в Париж, нервы у нее были на пределе. Вдобавок она поняла, что забыла отдать ему подарок, так и оставшийся в багажнике.

А вот Натан добрую часть пути только об этом и думал.

Когда они добрались до дому, он уже спал глубоким сном.

Констанция с удовольствием представляла, как они впервые окажутся в своей квартире. Она воображала, как Натан войдет в свою комнату, увидит мебель, игрушки, — а он крепко спал у нее на руках. Ему следовало бы сходить в туалет, почистить зубы. Если он этого не сделает, значит я плохая мать. Но она просто раздела его и укрыла одеялом, так что он даже не проснулся. До чего же утомительной была дорога! Ни от кого другого она не стерпела бы и десятой доли. Иногда было просто невыносимо, эта история с пиццей, с гамбургером… Констанция упрекнула себя за это. Ребенок имеет право… Именно это говорил ей судья, когда она требовала, чтобы ей вернули сына.

Уже поздно. Завтра они целый день будут вместе, она все распланировала: кино, пикник, но теперь она во всем сомневалась.

Констанция откупорила бутылку бордо. Как же она устала…

* * *

Теперь Васильев приходил два раза в неделю. Господин де ла Осрей продолжал говорить ему: «Ты не слишком часто приходишь…» Теви хихикала в кулачок. А Рене неловко оправдывался. Тем летом столбик термометра иногда поднимался очень высоко, и Теви приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы проветривать дом, чтобы Мсье — который, впрочем, ни на что не жаловался — легче дышалось. «Мы часто ходим в парк, — рассказывала Теви. — Мсье очень нравится читать там новости». Васильев уже давно не видел у Мсье такого количества газет. Прежде весь его кабинет был ими завален, затем интерес к ним прошел, а теперь вернулся.

Если взглянуть со стороны, Васильев был удивлен тем, какое место занимает молодая сиделка в этой квартире. Все свидетельствовало о ее присутствии: новые подушки, порядок в спальне Мсье, а еще — новые лампы. «В этой гостиной вообще невозможно было что-нибудь увидеть, вы согласны?» И амулеты. Совсем немного, но — Теви со смехом признавала это — она очень суеверна. Она окружала себя множеством самых разных фетишей, это сильнее ее. Так что коробочки с бетелем в форме птичек, позолоченные дарохранительницы, головы апсар[11] или керамические копии головы Авалокитешвары из храма Плаосан[12] совсем заслонили коллекцию Мсье: бронзовые статуэтки XIX века, алебастровые пепельницы и деликатно-фривольные гравюры. Предрассудки Теви забавляли Рене и развлекали Мсье. Например, ей не особенно нравилась эта квартира. Не то чтобы она была неудобной, но на лестнице нечетное количество ступенек, «а это приводит в дом призраков». Теви и сама смеялась над своими суевериями, что не мешало ей в них верить. Однажды вечером — Рене уже не мог припомнить, с чего вдруг они коснулись этой темы, но начал точно не он — Теви заверила его, что мужчине никогда не следует спать с женщиной, у которой выбрит лобок: «Это верный путь к серьезным проблемам». Рене покраснел, а она нет.

Когда зашел разговор о деле Мориса Кантена, Теви убежденно сказала, что тот наверняка не умер бы, если бы согласился нанести на тело сакральные татуировки.

— Не уверен, что татуировки могут быть надежной защитой от сорок четвертого «магнума», — рискнул возразить Васильев.

— А вот об этом, Рене, вы ничего не знаете!

Он спросил, задумывалась ли она о том, чтобы защитить себя сакральной татуировкой. Теперь покраснела она, так что Рене не знал, куда деваться… С тех пор наличие татуировок где-то на теле Теви не на шутку волновало его. Он не мог заставить себя не думать о том, что они должны быть расположены в каком-то сокровенном месте, и это всерьез его будоражило.

Они называли друг друга по именам, но оставались на «вы».

Они разговорились о Морисе Кантене не потому, что в его деле появились какие-то новости, а потому, что господин де ла Осрей когда-то был с ним знаком.

— Дело было в «Жокей-клубе», за ужином, уж не помню, по какому случаю… Презабавный человек. Он бесконечно долго рассказывал нам про сафари, в котором даже не участвовал…

Визиты Васильева подчинялись ритуалу, во многом обязанному Мсье, но также и Теви. Оба были чрезвычайно привержены постоянству, привычке, установленному порядку. Сперва за рюмочкой чего-нибудь они болтали о пустяках, затем ели лапшу или овощной суп, после чего усаживались за большой стол в гостиной и играли в «желтого карлика»[13]. Теви выигрывала чаще других. Рене предполагал, что она жульничает; он никогда не пытался проверить, но ему даже нравилось, что она плутует. Когда это было незаметно, он позволял ей выиграть, а она очень радовалась, потому что победа доказывала справедливость ее предрассудков и верований.

В тот вечер Мсье вернулся к делу Мориса Кантена.

— Я уже давно им не занимаюсь, — сказал Рене.

— Еще одна история, преданная забвению, — произнес Мсье.

— Преданная забвению, — повторила Теви. Мысленно она всегда отмечала новые для нее выражения: повторение помогало их запомнить. Затем она пыталась использовать их, что не всегда бывало уместно, и Рене с извиняющейся улыбкой ее поправлял, а Теви никогда не обижалась.