Как это все далеко от самой жизни!

Но маме не объяснишь, и я просто коротала время, разглядывания узор на обоях, пока она вдохновенно расписывала ценность «приличного поведения юной девушки». Это при том, что ее юная дочь отправлялась в другую страну к будущему (возможному) супругу одна-одинешенька.

Заметив, что я только киваю, но не слушаю, мама прервала свою тираду на полуслове и очередной раз сокрушенно вздохнула (излюбленный прием):

– Ты совсем не слушаешь. Неудивительно, что поступаешь так опрометчиво.

– Я слушаю, мама, просто ты уже много раз повторяла все это, а у меня хорошая память.

Мама все равно обиженно поджала губы, всем своим видом давая понять, что я могла бы и послушать.

Время до отъезда прошло словно в тумане. Я собиралась, перебирая вещи, ведь взять с собой многое не получится, прощалась и благодарила, не вполне понимая, что говорю и делаю. Меня продолжало лихорадить, но уже не от болезни, а от волнения, ведь я ехала к своему Полю!

Боязни пересечь столько границ, опасное в такое время года море, сменить поезд на корабль, потом снова поезд, снова корабль и еще раз поезд не было. Я упрямая и если что задумала, непременно совершу. Я стремилась к Полю и в новую, непременно счастливую жизнь. Как могло быть иначе?

На перроне отчим отозвал меня в сторону и, старательно заслоняя собой, сунул в руки небольшой пакет:

– Леночка, здесь деньги на обратную дорогу. Пожалуйста, не трать просто так. Откроешь, когда придет время покупать билет в Москву. На жизнь тебе мама дала. Конечно, если цены возрастут или будут какие-то иные проблемы, телеграфируй, я спешно пришлю еще. Надеюсь на твое благоразумие, дорогая.

Господи, и этот о благоразумии!

О каком благоразумии могла идти речь, если я, влюб-ленная по уши, мчалась очертя голову на другой конец Европы к своему любимому?

Но я кивнула:

– Обещаю.

Мама, конечно, догадалась, а может, просто знала о деньгах, она стиснула мое запястье и зашептала, словно это большая тайна:

– Дмитрий Ильич всегда был добр к тебе. Ты должна быть благодарна…

Как меня коробило вот это «должна», сколько раз хотелось крикнуть, что никому ничего не должна! Но я снова промолчала, не время спорить, да и к чему?

– Я благодарна, мама.

– Пиши чаще, чтобы мы знали, где ты и что с тобой. Помни все, чему тебя учили дома.

А вот писать я не обещала, прекрасно понимая, что вряд ли вообще стану это делать.

По-настоящему плакала только Лида, я не понимала почему, ведь мы не были дружны, как Цветаевы, после долгого отсутствия в Клаваделе я прожила дома совсем немного. Лида тоже попросила писать, явно ни на что не надеясь, но именно ей я ответила:

– Напишу. Обязательно расскажу тебе о Париже.

Вагон дернуло, и перрон медленно поплыл назад. Мама приложила платочек к глазам, это должно показать всем, как она печалится из-за отъезда любимой дочери. Но я знала, что прищуренные глаза и платочек скрывают совсем иное – почти радость, что в семье больше не будет проблемы под названием «Елена». Или «Галя», как маме нравилось меня называть вопреки документам.

И вдруг мама с криком вцепилась в Лиду:

– Верни ее, слышишь, верни!

Словно Лида могла остановить поезд или меня саму. В гудке паровоза мне послышалось:

– По-о-оздно…

Вешая свое пальто в купе, я вытащила из кармана пакет, полученный от отчима, не удержалась и, прежде чем положить его в сумочку, заглянула внутрь. Дмитрий Ильич Гомберг щедр не более своей супруги – к тому времени, когда я доберусь в Париж, денег хватит только на обратный билет в товарном вагоне.

Я понимала, что отчим и без того потратил кучу средств на меня и моих братьев, не говоря уж об общем содержании семьи из четырех взрослых детей мамы и двух ее племянников. Но лучше не давать совсем, чем таясь, вот так сунуть подачку.

Они с мамой твердили, что пришлют еще, если понадобится. Из этого следовало, что я должна добраться и сообщить им адрес. А если не сообщу?

Наблюдая, как постепенно уплывает назад перрон, я невесело усмехнулась: конечно, не сообщу!

Перрон окончательно исчез из вида, и мимо окон потянулись серые строения вокзальных служб. Из-за паровозного дыма они всегда серые, даже если выкрашены в желтый цвет.

Стоявший у соседнего окна толстяк уже второй раз окинул меня изучающим взглядом с ног до головы. Терпеть не могу, когда меня разглядывают, да еще и оценивающе!

В ответ я смерила взором его.

Разглядывать было нечего, передо мной стоял образец фальшивой роскоши: все, что могло, блестело, сверкало и демонстрировало дурной вкус. Цветастый жилет с трудом застегивался на стеклянные пуговицы, видно, изображавшие драгоценные, цепочка карманных часов, как и запонки, из дутого золота, головка галстучной булавки размером с голубиное яйцо… Меня просто передернуло от обилия фальшивого золота и стекляшек в роли бриллиантов.

Почему-то неприятный тип воспринял мой далеко не благостный взгляд как поощрение и придвинулся ближе.

– Мадемуазель… позвольте пригласить вас в ресторан. Выпьем за знакомство…

Вот так запросто. Он полагал, что отсутствие у меня компаньонки дает ему право чувствовать себя хозяином положения?

Я передернула плечами:

– Пшел вон!

Толстяк снова смерил меня взглядом, не сулившим ничего хорошего, и недобро усмехнулся:

– Ишь, красавица нашлась. А я вот сейчас скажу полицейскому, что ты ко мне пристаешь…

Угроза серьезная. Ехала одна, куда и зачем – объяснить не смогла бы, вполне можно заподозрить неладное. Но главное – внешний вид. Одета скромно, багаж бедненький, не то разночинка, которых полиция страшно не любила, не то сбежавшая из дома дочь разорившихся дворян. В любом случае неприятности из-за его жалобы были бы обеспечены.

Меня взяло зло, неожиданно даже для себя повернулась и вперилась взглядом в его лицо. Всегда говорили, что у меня странные глаза, они словно прожигают насквозь. Тогда я не впервые испробовала силу своего взгляда, но впервые так откровенно и против взрослого человека.

Наступала на обидчика и шипела сквозь стиснутые зубы:

– А я не буду жаловаться на тебя в полицию – я тебя прокляну! Сглажу на всю жизнь…

Дольше он не выдержал, сначала в поросячьих глазках появилась неуверенность, следом заметался настоящий страх.

– Тю… дурная… Ведьма!

Последнее слово толстяк выпалил уже из-за двери своего купе, куда поспешно ретировался. Несмотря на серьезность ситуации, стало смешно. Я уткнулась лбом в холодное стекло, почти ничего не видя снаружи, и вдруг дала себе слово, поклялась, что добьюсь своего, стану богатой и буду выглядеть так, чтобы вот такие даже глаза поднять не смели, не то что делать скабрезные предложения!