«Милая, добрая матушка! – сказал он почти вслух, приподымаясь с кушетки. – Здесь ты сидела, переутомленная долгим бдением над моей кроваткой, измученная тревогой за твоего возлюбленного супруга и моего отца, отсутствующего давно и которому в такую бурную ночь грозили тысячи опасностей. И встревоженное воображение порождало в твоей душе страшные предчувствия, а лихорадочный сон создал всю эту ужасающую картину страшного видения. Без сомнения, это было так! Вот и вышивка твоя лежит на полу, на том месте, как она выпала из твоих обессилевших во время сна рук; и, быть может, с этой минуты погибло счастье всей твоей жизни! Бедная, бедная матушка, – продолжал он, смахивая слезу со щеки и нагибаясь, чтобы поднять кусочек кисеи, по которой она вышивала, – как много ты страдала!.. Боже правый! – вдруг прервал он себя подавленным восклицанием и отпрянул назад с кусочком вышивки в руке. – Да, вот оно, это письмо!..» – едва договорил он, всплеснув руками и опустив голову, как под неожиданным ударом.

Действительно, на полу, под лоскутком вышивки, лежало роковое письмо капитана Вандердеккена. Если бы Филипп нашел это письмо на столе, когда он вошел в комнату, как он того ожидал, он, вероятно, взял бы его в руки сравнительно спокойно, но теперь, когда он успел уже уверить себя, что ничего подобного не было, что все это было плодом болезненного воображения его матери, теперь, когда он уже предвкушал близкое благополучие, это было для него таким ударом, который на некоторое время совершенно парализовал его, так что он остался на месте, не будучи в силах прийти в себя от охватившего его ужаса и недоумения. Все его воздушные замки рухнули, и по мере того, как он приходил в себя после минутного оцепенения, душа его наполнялась тяжелыми предчувствиями. Наконец он быстро нагнулся, схватил роковое письмо и выбежал из комнаты.

– Я не могу, не смею читать его здесь! – воскликнул он. – Нет, только под открытым небом, перед лицом оскорбленного Божества могу я ознакомиться с содержанием этого письма!

И, взяв шляпу, Филипп вышел на улицу. С затаенным в груди отчаянием запер он за собою дверь дома, вынул ключ и зашагал по улице, не зная сам куда.

Пусть читатель представит себе чувства приговоренного к смерти преступника, примирившегося уже со своей участью и узнавшего затем, что он помилован, вновь ожившего для надежд и рисующего себе отрадное будущее, и которому вдруг объявляют, что помилование не утверждено и ему предстоит казнь. Таково именно было душевное состояние Филиппа, когда он вышел из своего дома. Долго шел он, не замечая куда, зажав в кулаке письмо и плотно стиснув зубы, но постепенно становился спокойнее; наконец, запыхавшись от быстрой ходьбы, опустился на скамейку и долго сидел, уставившись глазами на роковое письмо, которое он теперь держал обеими руками у себя на коленях.

Машинально он вертел его в руках, разглядывая со всех сторон; письмо было запечатано черной печатью. Филипп вздохнул.

– Нет, – сказал он, – я не могу прочесть его теперь.

С этими словами встал и пошел дальше.

Еще с полчаса он шел, не останавливаясь, куда глаза глядят. Солнце стояло уже низко. Филипп остановился и смотрел на него до тех пор, пока у него не зарябило в глазах. Тогда юноша огляделся кругом, ища такого места, где бы укрыться от прохожих и без помехи взломать печать и прочесть это страшное письмо из другого, неведомого ему мира.

Маленькая группа кустов, расположенных перед небольшой рощицей, кинулась ему в глаза в нескольких шагах от того места, где он стоял. Он уже давно вышел в город: расположившись в кустах, он еще раз осмотрелся кругом, чтобы убедиться, что никто из прохожих не может его увидеть или помешать ему.

Мало-помалу он почувствовал успокоение и, глядя на заходящее солнце, склонявшееся все ближе и ближе к земле, наконец произнес:

– Видно, такова Твоя воля, Господи, и такова, знать, моя судьба! Медлить нечего!

Он собирался уже сорвать печать, как вдруг вспомнил, что письмо это было вручено его матери не обыкновенным смертным, что оно содержало тайну бесплотного духа, осужденного или обремененного страшным заклятием, что эта тайна касалась его родного отца и что только в этом письме заключалась единственная оставшаяся у него надежда на спасение, о котором взывал и молил его бедный отец.

– Трус! – воскликнул укоризненно юноша по своему адресу. – Как мог я потерять столько времени! Солнце как будто нарочно задерживается там, на холме, чтобы дать мне возможность прочесть это письмо; оно как будто ждет меня!

И, почувствовав в себе обычное мужество Вандердеккенов, Филипп спокойно сорвал печать, украшенную вензелями его отца, и прочел следующее:

«Так, значит, это правда, ужасная правда, – подумал Филипп, – и мой отец и посейчас находится под заклятием! И он указывает на меня! Да и на кого же другого мог он указать? Разве я не сын его, разве это не долг мой?»

– Да, отец! – громко воскликнул юноша, падая на колени. – Ты недаром писал эти строки! Дай мне прочесть их еще раз.

И Филипп хотел поднести письмо к глазам, но хотя ему казалось, что он все еще держит письмо его в руке, письма уже не было. Он стал искать на траве подле себя, полагая, что как-нибудь выронил его, – письмо исчезло бесследно. Неужели и это письмо было только призрак? Да нет! Он только что прочел его от слова до слова.

– Значит, письмо это было обращено ко мне, исключительно только ко мне одному, и мне одному предназначалась эта трудная миссия. Что же, я принимаю ее на себя с полной готовностью! Слушай меня, отец, если тебе дано меня слышать! Слушай, милостивое к нам, грешным, небо! Слушайте сына, который на этой священной реликвии клянется, что снимет с отца заклятие или погибнет, если так ему суждено. Этому делу посвятит он всю свою жизнь и, исполнив свой долг, умрет в надежде на лучшую долю и мир с самим собой. Пусть небо, принявшее богохульную клятву моего отца, примет ныне и также занесет на свои скрижали клятву сына, произнесенную над тем же животворящим древом Креста Господня, и пусть нарушение клятвы с моей стороны навлечет на меня кару, более тяжелую, чем кара, постигшая его!

И Филипп упал лицом в землю, прижимая к губам своим священную реликвию. Солнце зашло, и сумрак стал спускаться на землю, уступая место ночному мраку. Уже совсем стемнело, а Филипп все еще пребывал в немой молитве и размышлении.