сегодня больно сильно блямкал? Я уж думала, не спьяну ли…

— Да нет, во рту не было…

Тут Ксеня выкладывает перед матерью деньги. Мать улыбается:

— А-а, нашла… А я уж похоронила… А слышь-ко, что мне сегодня Нюрка сказала. Ты иди, говорит, вроде бы там на площади твой Данилыч в образе монаха. Уж больно похож. Я говорю: и не пойду. И смотреть мне там нечего. Это на Ксеньку-то я еще злилась. Эти монахи, говорю, мне с утра нервы портят, так я знаю их подробно и наизусть!..

— Что ж она, твоя Нюрка, думает, что каждого так и облачат? — спрашивает отец и беспрерывно подмигивает Ксене. — У них для этой цели есть свой артист.

Мать, отодвинув шитье на край стола, накрывает им ужин.

— Что это ты шьешь такое чудное? — спрашивает отец. — Со стеклярусом…

Мать вздыхает:

— Не делом я занялась, Данилыч, не делом!.. Мы с бабкой в сундуке платье бывалошнее нашли, подвенечное. Пусть завтра Ксеня отнесет киношникам. У них, может, такого и нет.

— А я завтра и не пойду, — говорит Ксеня.

— А что так?

Ксеня улыбается:

— Нечего мне там делать. Я на практику пойду.

— Ну, Данилыч отнесет. На чекушку заработает.

Отец говорит:

— Нет, и я не пойду.

— Гляди, никак за ум взялись!.. — говорит мать.

Ксеня потихоньку выходит во двор и идет за калитку.

— Сережа, — зовет она. — Где вы?

Но он не откликается.

— Вы где, Сережа? — говорит Ксеня.

Нет Сережи. Нет ни справа, нет ни слева. Ни там, ни тут.

Нет, вообще-то он где-то есть. Идет, например, по валу, над рекой, глядит в темноту и песни поет.

Но Ксеня-то этого не видит, и поэтому она запирает калитку и медленно возвращается в дом.

БЕЛЫЕ ТЕРЕМА

Повесть

ЗАДАЧА В ТРИ ДЕЙСТВИЯ

— Эй, кто тут? — близоруко щурясь, спросил директор школы.

— Да я…

— Кто да кто?

— Николай Лабутин…

Директор уже нашарил очки и стоял перед ним толстый, красный, лоснящийся от пота.

— Лабутин, значит. И вчера был Лабутин, и позавчера…

Колька молчал.

— А ты звал кого-нибудь?

— Звал… Солдатовы за клюквой посланы, Сенька Изотин с маленькими сидит…

— Ну, а еще?

— Кто за сеном, кто за грибами… Ну, вот…

— Да… — грустно сказал директор. — Жизнь идет. А у нас, брат, с тобой одно и то же…

Он повернулся к большой куче пиленых дров, громоздившейся у школьного сарая, и развел руками.

— Перетаскаем, — сказал Колька. — Не больно много.

— Ну?.. Пятью пять — сколько будет?

— Небось двадцать пять.

— Ну вот, двадцать пять кубов. В каждом кубе, считай, по тридцать бревен. Да каждое еще на три части…

Колька зашевелил губами.

— Ладно, после решишь.

— Да это в три действия, — сказал Колька. — Тут нечего и решать.

— Ну, если так, то бери по одному, да смотри у меня, не тяжелых.

И директор спрятал в карман очки.

Они работали до полудня, не разговаривая, не обращая внимания друг на друга. А в полдень пошли купаться.

Колька продрог уже, посинел и теперь катался по теплому песку, а директор все еще сидел в озере. Иногда он нырял, а потом фыркал и отдувался так, что вода вокруг него покрывалась рябью.

— Эх, брат, хорошо! — кричал он из воды, и Колька уважительно улыбался.

На синей директорской рубахе лежали очки. Колька подполз на животе, взял их в руки и, отстраняя от себя так, чтобы не резало глаза, поглядел в стекла. Все было мелким в них, четким и чудны́м. Любой кусок берега с озером можно было забрать в рамку и тогда получался красивый, как в кино, вид.

«Так и своей деревни не узнаешь, — подумал Колька. — Интересно ему глядеть в очки».

Он стал нацеливаться на разные части берега, на деревья с небом, на кусты, на дорогу. И вдруг увидел сквозь стекла маленького человечка. Он шел, торопясь, размахивая рукою, и что-то кричал.

Тогда Колька бросил очки, схватил свои штаны и рубаху и помчался в лес. Он бежал сквозь кусты, покуда не скрылось из виду озеро. На большой поляне, где росла черемуха, он обтер руками с тела песок и оделся.

Ягоды были сладкие, переспелые, но скоро у Кольки потянуло рот. Тогда он лег в траву и заснул.

…Через час он подошел к школьному сараю. Директор работал один. Колька взял полено и понес.

— Эй, кто тут? — спросил директор и стал искать очки.

— Да, я…

— Лабутин, что ли?

— Лабутин.

— Вот странный ты человек, Лабутин, — сказал директор. — Ну, чего ты пришел? Думаешь, мне охота получать от твоего отца трепку?

— Ведомо, неохота, — сказал Лабутин.

— Так, может быть, тебе охота?

— Нет…

— Тогда зачем ты здесь?

— А задачку-то вашу зачем мне задавали?

— Какую?

— А в три действия. Там и решать-то нечего. Ответ будет: две тыщи двести пятьдесят поленьев.

— Видал! — грустно сказал директор. — Это когда ж мы перетаскаем?

— Ничего, перетаскаем. Я завтра Солдатову Ваньке красноармейский паек дам.

— Это что значит?

— Ну… как его… паек. В общем, это по шее так бьют.

— Придет, думаешь? — озабоченно спросил директор.

— Придет! — Колька вытаращил глаза. — Придет, Лев Евгеньич!

— Ну, поглядим, — сказал директор. — А сейчас — марш ко мне обедать!

ОБИДА

Он во все глаза смотрел на поезд — вот это машина! И не верилось, что всего лишь нынешней ночью стояла она в Ленинграде, а через сутки и до Мурманска добежит. Никогда еще Ванька Генеральский не ездил в поезде. Да и видел его только во второй раз.

А поезд отдыхал всего с полминуты и, коротко гуднув, покатил дальше. И тогда Ванька бросил взгляд на приезжих. Но долго мешкать не стал, побежал держать свою очередь на автобус. А был он первым и, кроме него, пока никого. Поди потом, докажи без свидетелей, что был первым! Они, городские, въедливые. Вот и окажется, что зря промаялся ночь.

Учителя он сразу приметил. Уж больно много тот озирался. И на станцию глядел, и на лес, и на небо. И воздух ноздрями втягивал.

«Ишь, примеривается», — подумал Ванька, но сам себя не выдал ничем.

А люди тем временем занимали за ним очередь. Первым занял парень в зеленом плаще. Он спросил:

— Ты последний?

— Я крайний! — громко сказал Ванька. И подумал: «Сам ты последний. От последнего слышу».

Но парень ничего не понял, а только сел на чемодан и раскинул книгу.

Учитель стоял где-то в конце, о чем-то расспрашивал соседей, качал головой, чмокал губами. Был он, конечно, в шляпе,