окна и не переставая стучать. — Без хозяйства и уехать недолго…

— А с хозяйством? — спросил я.

Мы помолчали.

— Ну, так как, — спросил Лабутин, — картошку по десять копеек в интернате будете брать?

Эмилия Борисовна всплеснула руками и сердито рассмеялась.

— Это ж надо, а! Вы что, торговать ко мне пришли?

— Пойдем, — сказал Генеральский. — Нужны будем, так позовут…

Мы послушали, как стучат в сенях их сапоги, и она сказала:

— Плохо я с ними говорю, да? Надо помягче? Но я их боюсь, боюсь!

УРОК ХОРОШЕГО ТОНА

…Я привез с собой аккуратно переписанные лекции. В них говорилось о правилах хорошего тона, о культуре, которой окружил себя в быту человек.

По пустым огородам гонялись интернатские мальчишки. Их высокие голоса чисто звенели в осенних сумерках.

Я решил, что когда-нибудь надо начинать, и, спустившись с крыльца, позвал их к себе.

Притихшие, они расселись по лавкам, с любопытством поглядывая на полки с книгами и офорты.

Я достал из тумбочки тарелку, вилку и нож. Их взгляды скрестились на моих руках.

— Ребята, — сказал я, — вы должны выйти из школы культурными людьми. Сегодня у нас первая беседа…

Мой голос и слова показались мне фальшивыми, но я, поборов себя, продолжал:

— Мы начнем с самого простого — с еды.

Интернатские шевельнулись, мне показалось, что я вызвал их интерес, и с воодушевлением принялся рассказывать о правилах поведения за столом. Я садился, вставал, лязгал ножом и вилкой, разрезая воображаемые бифштексы, утирал салфеткой губы и говорил, говорил, говорил…

Когда я заметил, что глаза их вновь заблуждали по стенам, я кончил.

— Спасибо вам, — благодарили ребята. — Спокойной ночи.

Они бережно расставляли лавки по местам и, стараясь не шуметь, по-одному выходили из комнаты.

Я не был доволен своим первым уроком хорошего тона. И все-таки мне показалось, что я чем-то их задел!

Я вышел с папиросой на крыльцо. Где-то у клуба устало колотил движок. Скрипел, покачиваясь, фонарь над магазином. В сенях вдруг застучали половицы, и на улицу вышли трое ребят.

— Обратно Митяй картошки не начистил, — недовольно сказал один голос. — А я с обеда не евши.

— А я с утра! — подхватил другой. — Зато лекцию послушали. Кра-асиво он говорит!

— Я аж весь слюнками истек! — воскликнул третий. — Эй, ребята, а учитель-то небось сейчас сало с огурчиком жует и ножичком разрезает!..

И они засмеялись.

Поздно вечером, когда электричество, промигав три раза, потухло во всей деревне, я снова позвал ребят к себе. Мы сидели в моей комнате при керосиновой лампе и ели жирную кашу с луковой подливкой. Ели из одного чугунка, деликатно уступая друг другу очередь. Красиво ели, с достоинством. А встречаясь друг с другом глазами, посмеивались.

ПОРТРЕТ НЕЗНАКОМКИ

Ванька Веселов вошел в сени и постучался.

— Яков Евсеич, ты дома?

— А где ж мне быть? — ответил хозяин. — Сегодня выходной. Заходи, Ваня.

— В телевизор можно посмотреть?

— А то нельзя! Что-то худо сегодня показывают… Какая-то антимония. Пилорама не работает, а все равно трясет.

Он склонился перед телевизором, заслонив собою весь экран.

Яков Евсеич любил, когда к нему кто-нибудь приходил. Пожалуй, он и телевизор завел для этого. Был он уже третий год вдовцом, работал заведующим почтой и даже дома носил синюю фуражку.

Зрители являлись по вечерам. В это воскресное утро Ванька был один.

На экране все слоилось и мелькало, сколько ни крутил Яков Евсеич подряд все ручки.

— Ладно, может само отладится, — сказал он. — Попробуй покуда лепешек, сам испек… Ну, как там ваш Лев Евгеньевич живет?

— Он-то хорошо. Прислали нам нового учителя по литературе.

— Бабу?

— Городского мужика.

— Ого!.. Хорошо! Вкусные лепешки-то? Сало кончилось, на маргарине…

— Вкусные. Пришел к нам в интернат, принес картинок. Давайте, мол, под стекло забирать…

— Ишь ты!.. Молодец!.. Так-так!..

— Ну, вот. Класс, значит, давайте украсим. Картинки-то ничего, у тебя таких на почте нет.

— Ну?.. Ска-ажи!.. Гляди-ка, а теперь видать, — прищурился Яков Евсеич. — Что-то из восточной жизни… Театр или балет…

Они просмотрели всю передачу до конца, и когда потухла голубая звездочка на экране, Ванька вспомнил, что не досказал Якову Евсеичу про школу.

— Оклеили мы это их стеклом, положили на ночь сушиться…

— Кого?

— Картинки.

— А, да-да!.. Так-так!..

— А утром я спросонок вскочил, сел сапоги обувать, а что-то подо мной — хрясь!..

— Ай-ай-ай!.. Вот так так… Неловок, значит, ты, Ваня. Охо-хо!..

— Все как одна. Верхняя была хорошая… — сказал Ванька. — Портрет. Назывался «Незнакомка».

— Ишь ты!.. Ска-жи!.. У-ух!..

Ванька стал прощаться, но что-то забеспокоило его, и он спросил:

— Стекла нет ли у тебя, Яков Евсеич?

Старик развел руками:

— Так если б было, не жаль…

Ванька вышел на улицу.

По деревне с грохотом неслась пустая телега. На ней, молодецки расставив ноги в сапогах, стоял сержант Степа Фокеев, приехавший два дня назад в отпуск. Ванька полюбовался его высокой фигурой, широкой грудью в разноцветных значках и бросился телеге наперерез.

— Степа! — крикнул он. — Погоди!

Степа придержал лошадь, и Ванька вскочил на телегу. Он обхватил Степу за бока, и они помчались.

— Как там школа-то? — крикнул Степа. — Учительницы молодые есть?

— А Варвара Петровна!..

— Ну, сказал! Варвара Петровна еще при мне ходила в молодых.

— Новенькая есть!.. Эмилия Борисовна!

— Как?

— Эмилия Борисовна!

— Ну, приду посмотрю!

В конце деревни они свернули в поле и медленно поехали по распаханным бороздам туда, где работали люди.

— Как там, вспоминают меня? — спросил Степа. — Я ведь хорошо учился.

— Вспоминают, — сказал Ванька. — У нас учитель теперь новый. Вчера картинок нанес. Оклеивали мы их, чтобы класс украсить…

— А письмо от командира части читали? В прошлом году он письмо послал с благодарностью за воспитание. Лично матери и в школу.

— Читали, — сказал Ванька. — Ерундовые там были картинки, дамочки всякие, барбосики…

Степа сказал:

— У нас в ленкомнате богатые картины висят.

На обратном пути, когда они сидели на мешках с картошкой, Ванька спросил:

— Слышь, Степа, а у вас в доме стекло есть?

— Оконное, что ли? Может, и есть, я не в курсе. А для какой тебе надобности?

— Да разбил я эти картинки… Сел обуваться и раздавил.

— Эх ты, букварь! У нас бы тебе за это наряд вне очереди. В другой бы раз не сел. Веришь — нет, я еще ни одного наряда не заработал, одни благодарности. И в отпуск уже приезжаю во второй раз.

Они ссы́пали картошку в подпол и зашли в клеть, где пахло старыми овчинами, медом и куриным пометом.

— Неплохо мамка живет, верно? — говорил Степа, шаря по углам. — Гляди, перьев-то сколько накопила на подушки. Думает, женюсь,