Пестеля, сознательно доступную точку зрения: политический деспотизм он изображает как орудие дворянского господства и, возбуждая солдат к восстанию против самодержавия, выступает против ужасов нового крепостного права. «Хлебопашцы угнетены податьми, — пишет он, — многие дворяне своих крестьян гоняют на барщину шесть дней в неделю. Скажите, можно ли таких крестьян выключить из числа каторжных? Дети сих несчастных отцов остаются без науки, но оная всякому безотменно нужна, семейство терпит великие недостатки; а вы, будучи в такой великой силе, смотрите хладнокровно». В связи с этой прокламацией, довольно длинной, имевшей целью, по-видимому, только создать известное настроение, стоит другая, коротенькая, где указывались и практические способы переворота: арест всех теперешних начальников и избрание новых «из своего брата солдата». Воззвания вызвали толки среди солдат, и в этих толках поминалась уже «Гишпания». По этому опыту будущие декабристы могли бы судить, какое громадное оружие в их руках, но, по-видимому, никто из них, кроме С. Муравьева-Апостола (по догадке Семевского, автора и наших прокламаций), никто из них не умел или не хотел этим оружием воспользоваться. Они продолжали по-прежнему рассчитывать на «густые эполеты». Из 121 человека, перечисленных в «донесении следственной комиссии», было 3 генерала, 8 полковников и 17 штаб-офицеров: унтер же офицер в рядах заговорщиков был только один — знаменитый Шервуд-Верный, долгое время считавшийся первым доносчиком на декабристов, хотя в его доносе едва ли было что-нибудь, вовсе неизвестное высшему правительству. Но это последнее считало руководителей тайных обществ хитрее и смелее, чем они были на самом деле. После семеновской истории Александр стал обращать большое внимание на здоровье и настроение гвардейских солдат, затрагивая в этих заботах даже «святая святых» фронтовой дисциплины — телесные наказания[21]. Одновременно с этим он впервые начинает относиться к тайным обществам, как к делу серьезному. Характерный анекдот по этому поводу рассказывает Якушкин. «В 22-м году генерал Ермолов, вызванный с Кавказа начальствовать над отрядом, назначенным против восставших неаполитанцев, прожил некоторое время в Царском Селе и всякий день видался с императором. Неаполитанцы были уничтожены австрийцами, прежде нежели наш вспомогательный отряд двинулся с места, и Ермолов возвратился на Кавказ. В Москве, увидев приехавшего к нему М. Фонвизина, который был у него адъютантом, он воскликнул: «Поди сюда, величайший карбонарий!» Фонвизин не знал, как понимать такого рода приветствие. Ермолов прибавил: «Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он вас так боится, как бы я желал, чтобы он меня боялся». В это время у Александра еще хватало духу шутить над теми, кого увлекали проекты конституции: но очень знаменательно, что он как раз теперь сам перестает играть в подобные проекты. С безобидным словесным либерализмом он не прочь был заигрывать, и «государственная уставная грамота» была уже готова перед самым семеновским делом. Семеновский бунт убил ее, как и вообще остатки всякого, даже словесного, либерализма в самом императоре. Сближение Александра с такими представителями ортодоксального православия, как Фотий, несомненно, относится к этой же группе явлений: не теперь было ссориться из-за каких-нибудь квакеров или г-жи Крюднер с крупнейшей полицейской силой, которая могла оказаться так полезна именно в случае народного восстания. Масонские ложи были окончательно запрещены в то же время: тут также компромиссы были признаны долее невозможными. Но тщетность этих формальных запрещений Александр, конечно, первый сознавал лучше кого бы то ни было другого. Все принятые им меры нисколько не уменьшали его тревоги. От 1824 года сохранилась такая собственноручная его заметка, приводимая Шильдером: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров; сверх сего большая часть разных штаб и обер-офицеров»».

За год до смерти Александр Павлович перестал доверять своей армии. И, нужно сказать, его подозрения скорее отставали от действительности, нежели преувеличивали ее. Из опубликованных теперь показаний Пестеля мы знаем, что в тайных обществах конкурировали между собою два плана переворота. По одному из них моментом для революции избиралась смерть Александра, естественная — ее находили возможным дожидаться, потому что этот план «требовал еще много времени» — но в случае, если бы Александр не торопился умирать, «и насильственная смерть покойного государя могла оказаться надобной, местом восстания должен был быть Петербург, а главной его силой — гвардия и флот: как видим, программа 14 декабря была готова заранее, но история не дала необходимой для ее осуществления отсрочки. По другому плану, который Пестель излагает гораздо конкретнее, так что сразу видно, к чему больше лежало у него сердце, все должно было свершиться несравненно скорее. «Другое предположение было следующее: начать революцию во время ожидаемого высочайшего смотра войск 3-го корпуса в 1826 году. Первое действие должно было состоять в насильственной смерти государя императора Александра Павловича, потом издание двух прокламаций: одну войску, другую народу. Затем следование 5-го корпуса на Киев и Москву с надеждой, что к нему присоединятся прочие на пути его расположенные войска без предварительных даже с ними сношений полагаясь на общий дух неудовольствия. В Москве требовать от сената преобразования государства. Между всеми сими действиями 3-го корпуса надлежало всем остальным членам союза содействовать революции. Остальной части Южного округа занять Киев и в оном оставаться. Северному округу поднять гвардию и флот, препроводить в чужие края всех особ императорской фамилии и то же сделать требование сенату, как и 3-й корпус». На следствии Пестель называл это предположение «неосновательным» и ставил себе в заслугу, что он его оспаривал, но, кажется, в действительности споры относились только к сроку, назначавшемуся для начатия дела; поведение же на допросе Пестеля достаточно понятно, если мы примем в расчет, что первым пунктом плана было цареубийство. На самом деле, как нельзя более естественно, что Южное общество, во главе которого стоял Пестель, отдавало инициативу «своим» войскам, а Северное — гвардии и флоту, но вооруженное восстание, и притом в близком будущем готовили оба общества[22].

Неожиданная смерть Александра, раньше всех даже намечавшихся самыми торопливыми сроков, спутала все карты. Надо было или выступить немедленно, или отложить выступление на долгие годы, может быть — совсем. Рылеев и то жалел, что было упущено восстание Семеновского полка, но теперь ситуация была несравненно благоприятнее. Смерть Александра была полной неожиданностью не только для заговорщиков, но для