В Монтрозе даже прогулки считались частью распорядка дня и жестко регулировались дисциплиной. Каждый день мы ходили в парк или шагали в окрестностях города по какому-нибудь проселку.

— Это ваш ежедневный моцион, — внушал настоятель Крейги.

Он проводил нам смотры, словно мы были его маленькой армией, и составлял списки правил.

Не слоняться без дела.

Не шептаться.

Никаких секретов.

«Солдаты Иисуса Христа», — так он нас называл, заставляя шагать в ногу, махать руками и глубоко дышать.

Мой отчим регулярно писал из Индии письма; он даже передавал приветы от попугая: «Полли без тебя скучает. Полли грустит». Стоило мне увидеть конверт с индийской маркой и моим именем, как сердце, ставшее уже тяжелым, точно камень, начинало трепетать и биться — как будто просыпались спавшие бабочки. Я поспешно прятала письмо в карман фартука, дожидаясь, когда смогу побыть одна.

В гостиной я забиралась на кресло у окна. Задернув шторы, я оказывалась в своем собственном крошечном мирке, где меня никто не видел. Известно ли вам, что в конверте может прийти жара? Что из открытого конверта может пахнуть пряностями и цветами? Что несколько коротких строк могут явить перед глазами Полли и Ситу, а еще — мать, такую красивую, далекую, в глубине заросшего сада?

Укрывшись за шторами, я слышала, как меня ищут и зовут — сперва миссис Крейги, потом Шарлотта. Подтянув повыше колени, я снова перечитывала письмо.

Отчим писал: «Сита прислала бы печенья, если б могла, но ей пришлось вернуться к себе домой. Постарайся понять: ее с нами больше нет». Редкие письма от матери были сдержанные и ясные. «Будь хорошей девочкой, спокойной, чистоплотной, прилежной». Я отправляла папе Крейги свои рисунки, чтобы Сита могла увидеть, какая она — Шотландия. Было очень обидно, что он не может положить Индию в коробочку и прислать ее мне.

Здесь не только каждый день был тщательно расписан, но и вся неделя тоже. В субботу вечером миссис Крейги грела воду в кастрюлях, и все семейство мылось, соблюдая очередь. Как самая младшая, я вечно оказывалась последней. К тому времени, когда подходила моя очередь, на поверхности воды уже плавала грязная пена.

— Почему всем достается чистая горячая вода, а мне — никогда? — однажды спросила я.

— Ну уж, ну уж! — ответила миссис Крейги. — Какой же испорченный ребенок! Мала еще рассуждать. Жаль, что язык тебе нельзя подрезать, как волосы.

Я примолкла, стиснула зубы, чтобы язык не показался наружу; он лежал во рту такой толстый, теплый. Миссис Крейги терла меня, пока кожа не становилась красной, и полоскала волосы в холодной воде, пока они не начинали скрипеть.

Спустя неделю такой жизни я начала ходить во сне. Трижды миссис Крейги заставала меня, когда я танцевала среди ночи, раскачиваясь и трепеща кистями рук, изображая цветы или бабочек. Во сне я снова была на кухне с Ситой, и мы танцевали вдвоем. А однажды меня нашли голую на улице — и я опять танцевала. После этого на кровать мне приделали деревянные решетки, а миссис Крейги начала мне перед сном связывать широкой лентой запястья и лодыжки.

— Что ты такое делала? — полюбопытствовала Шарлотта.

На следующий день я попыталась учить ее танцевать, но у нее были огромные и неуклюжие ноги.

— Нет, не так! — кричала я. — Ты должна быть изящной. Должна стать как вода, нужно научиться течь.

Из-за этих танцев дедушка Крейги впервые меня выпорол. Он это называл дисциплиной. Мне еще не исполнилось восьми лет; если выпрямиться во весь рост, взгляд мой как раз упирался в часы, что лежали в кармашке его жилета. Ухватив за шиворот, он отвел меня в свой кабинет. Когда он заставил меня задрать юбки и наклониться, я ощутила себя голой и беззащитной. Кожу пощипывало от холода; удар тростью обжег, словно горящая головня.

— Унижение очищает душу, — объявил он.

Несколько дней я не могла сидеть. Рубцы виднелись еще почти месяц. В следующие две субботы миссис Крейги кипятила для меня отдельную кастрюлю воды.

После этого первого раза настоятель регулярно преподавал мне уроки дисциплины. Ударив несколько раз, он останавливался, расстегивал воротничок. А закончив, вытирал капельки пота с верхней губы.

Я бесконечно простужалась, без конца шмыгала носом и чихала. Я сильно похудела, а нос у меня все время был синий. Я неохотно ковырялась в тарелке с вареной ветчиной и капустой или с манной кашей и отчаянно тосковала по рису, сочному манго или ананасу. Ах, как мне не хватало моей роскошной Индии с ее великолепной непроходящей жарой! А еще я скучала по своей красивой постели с вырезанными на спинках розами и птицами. Скучала даже по мискам воды под ножками кровати и шелесту ящериц, бегающих по стенам. Порой, тихими вечерами, я вытаскивала из-под кровати чемодан и надевала все свои индийские платья разом. В этих алых, оранжевых и ярко-голубых тканях я танцевала по комнате.

Угрюмая Шарлотта сидела на кровати и притворялась, будто читает. Я кружилась и кружилась, рассказывая, какая у меня была кровать, преувеличивая и приукрашивая ее, одевая в алое и золотое.

— То была кровать, в которой не стыдно спать принцессе, — вздыхала я.

— Ну, ты больше не в Индии, — недовольно фыркала Шарлотта. — Если ты такая особенная, чего же тебя отослали?

Не отвечая на колкости, я продолжала кружиться. Когда она пожаловалась матери, что я хвастаюсь, мой чемодан забрали, и своих индийских платьев я больше не видела.

Однако чем усерднее семейство Крейги пыталось растоптать мои фантазии, тем упорнее я фантазировала. Эта воображаемая жизнь стала местом, где можно укрыться, где можно побыть кем-то другим. Одну неделю я была индийской принцессой в изгнании, другую — бабочкой на залитом солнцем листе, на котором я бездельничала, дремала и грела крылышки.

Прожив в Шотландии несколько месяцев, я начала создавать в мыслях более теплое и красочное место. Монтроз — это лишь остановка в пути, говорила я себе. А на самом деле меня ждет нечто другое — лучше, ярче. И я уже жила в этом будущем — в месте, которое я просто еще не нашла. Жизнь представлялась чем-то, что еще только будет, а не тем, что есть здесь и сейчас.

— Ничего хорошего из тебя не выйдет, девочка моя, пока ты не научишься быть леди, — говорил настоятель Крейги.

Но что такое «леди», помимо хороших манер и скромного платья? Настоятель и его жена пытались изменить мою внешность и поведение, но им не было ровно никакого дела до моих мыслей. Когда отчим прислал мне дневник, переплетенный в бирюзовый шелк с золотым шитьем, я начала записывать туда свои сокровенные мысли.

Тихими вечерами я порой сидела у окна спальни, глядя на гавань, на приходящие и уплывающие рыбачьи лодки. На другом конце улицы крошечное окошко под крышей колокольни вечно оставалось закрытым. В дневнике я писала о бедной маленькой девочке, похожей на меня, которую заперли там внутри. Она каждый день тайком пилила замок ножом, и однажды замок развалился надвое у нее в руках. Распахнув ставни, она не задумываясь выпрыгнула из оконца. Девочка стремительно летела вниз, навстречу неминуемой смерти на булыжной мостовой. Но вдруг, за мгновение до того, как ей распластаться на холодных неумолимых камнях, в луже крови, у нее вдруг выросли прекрасные снежно-белые крылья. В моем рассказе девочка улетела далеко-далеко, и в Шотландии ее больше никогда не видели.