Мы с Софией перепробовали все новые модные фасоны и стили; я шила наряды из муслина, она — из шелка. Узнав, что в Париже дамы смачивают лиф платья, чтобы тонкая ткань облепляла грудь, мы сделали то же самое. Результат оказался печален — в мокром виде мы выглядели просто-напросто неопрятно. Вот уже исполнилось пятнадцать лет, потом шестнадцать — а мы все изучали правила этикета и латинскую грамматику, мечтая о балах, роскошных платьях и о безграничной любви.

Однажды во время прогулки я заметила парня, который стоял, ничего не делая, на углу. Он явно был из низов, с копной черных волос и наглым взглядом. Меня передернуло, когда я обратила внимание на его заскорузлые пальцы с грязными ногтями. Я глянула ему в лицо, ожидая, что он почтительно опустит глаза. Как бы не так — он смотрел прямо, а потом хищно усмехнулся. Когда мы проходили мимо, я прямо-таки кожей чувствовала его взгляд на своей открытой шее. В ту ночь я долго лежала без сна и думала о нем, взволнованная и смятенная.

Когда приблизилось мое шестнадцатилетие, вдруг начали приходить письма от матери. Написанные детским почерком, они были довольно-таки высокопарные и, по сравнению с теми редкими записочками, что она присылала раньше, весьма многословные. «Как ты поживаешь, дочка? — писала она. — Мы с огромным нетерпением ожидаем, когда ты вернешься домой». А отчим, чьи письма стали приходить реже и сделались менее личными и доверительными, стал обращаться ко мне «юная леди». Закрывая глаза, я пыталась мысленно представить лицо матери, но это оказалось почти невозможно: я как будто глядела сквозь воду или толстое кривое стекло, которое безнадежно искажало ее черты. В письмах мать называла меня «дорогая» и «милочка», и я пыталась отвечать тем же. Чувствуя, что она от меня чего-то хочет или ждет, я ломала голову: что же ей нужно?

Когда нам с Софией исполнилось шестнадцать, более старшие девочки начали одна за другой покидать школу. Обратно доходили вести о помолвках и свадьбах, и мы заволновались. Одно дело — мечтать о возлюбленном, и совсем другое — в действительности стать чьей-то женой. Мама начала писать о Калькутте и новых нарядах, которые мне понадобятся. Ее письма порой напоминали списки необходимых юной леди умений и танцевальных па. «Быть может, — спрашивала она, — ты готова войти в общество?» У меня сердце таяло в груди. Спустя все эти годы, похоже, мама наконец захотела, чтобы я снова жила с ней и майором Крейги. Представить только: я опять буду жить в семье! Закрывая глаза, я прямо-таки ощущала жар индийского солнца.

В конце октября я узнала, что мама приедет в Бат и сама заберет меня в Индию.

«Отплываю из Калькутты 2 ноября 1836 года. Прибуду в Бат, если будет на то воля Божья, к началу мая 1837-го. Мы чудесно проведем время — ты и я».

В изумлении я перечитала письмо.

— Подумать только: мама будет здесь, в Бате!

Когда я показала письмо Софии, она меня обняла.

— Я так за тебя рада! Твоя мать обо всем позаботится.

— А как же ты? — спросила я в тревоге.

— Обо мне не беспокойся, — ответила она беззаботно. — Мой первый выезд в свет, вероятно, состоится в Лондоне или Челтенхеме.

Услышав это, я вытаращила глаза.

— В самом деле?!

— Вот и договорились, — сказала София.

Несколько мгновений мы серьезно глядели друг на дружку, а потом нас обеих вдруг затрясло от нервного смеха.

Хлопнув в ладоши, я церемонно поклонилась, словно кавалер на торжественном балу:

— Разрешите пригласить вас на танец?

София взмахнула юбками.

— Я буду думать о вас всякий раз, танцуя менуэт!

Мы пустились в пляс по спальне и танцевали до головокружения, пока не повалились на кровати. Вечером, когда погасили свет, мы с ней обменялись специально сшитыми платками. Тот, что я подарила Софии, был украшен нашими сплетенными инициалами; ее платок был с вышитым в углу слоником. Мы сидели в темноте, прижавшись друг к другу, и обещали писать письма, что бы с нами ни происходило.

Все утро я чутко прислушивалась. На протяжении предыдущих месяцев я тщательно отслеживала мамино путешествие на страницах географического атласа — из Бенгальского залива через Индийский океан, вокруг мыса Доброй Надежды. Я даже прочертила на карте ее путь из Грэйвсенда в Бат. София как раз закончила укладывать мне волосы, когда к дверям школы подъехал экипаж. Выглянув в окно, мы увидели красивую даму в пышном облаке розового шелка, которая поправляла шляпку и разглаживала платье. Сердце качнулось, будто маятник. «Мама!» — подумала я, представляя, как тепло она меня сейчас обнимет, как обрадуется. «Да, моя мама», — подумала я затем, припоминая мои оставшиеся без ответа письма и следы грязных пальцев на ее чистейшем подоле. В этот миг я поняла, что привыкла думать о ней как о существе, чрезвычайно от меня далеком, которого невозможно коснуться, а не как о человеке из плоти и крови.

— Она очень похожа на тебя, — заметила София.

— Ничего подобного! — отрезала я.

София удивленно приподняла бровь. Мы обе не ожидали такого моего ответа.

У той женщины были темные волосы, как у меня, и глаза. Но карие у нее глаза или синие? Усевшись к зеркалу, я вгляделась в свое отражение. Минуту назад я видела в зеркале утонченную молодую даму, но сейчас на меня смотрела глупенькая девочка со взрослой прической, которая смотрелась нелепо.

София все утро укладывала мне волосы по последней моде. От пробора спускались по бокам две широкие пряди, которые были подхвачены и подняты возле ушей наверх, а остальные волосы собраны в узел на затылке. Я взволнованно бросилась поправлять произведение моей подруги, но София остановила меня, улыбнувшись:

— Ты выглядишь совсем взрослой. Мать тебя просто не узнает.

На первом этаже дверь в гостиную была распахнута настежь; я так и ринулась туда — и с разгону столкнулась с матерью. В волнении обняв, я расцеловала ее в обе щеки. На миг приобняв меня, она тут же отстранилась.

Удерживая на расстоянии вытянутой руки, она окинула меня оценивающим взглядом.

— Моя дорогая детка, — проговорила она. — А что это ты сотворила с волосами?

Я не нашлась с ответом, но на выручку пришли обе мисс Олдридж, наперебой заговорили о путешествии, погоде и чашке чаю. На стол был выставлен чайный прибор тонкого фарфора и подано печенье. Пока сестры спорили, кому ухаживать за гостьей, мать уселась и сняла шляпку.

К моему изумлению, ее прическа была точной копией моей, только в узел на затылке были вставлены розовые искусственные цветы!

Я оглядела ее критическим взглядом. Платье и шляпка были такие новые — прямо-таки скрипели. Ткани на платье пошло просто уйма, с этими широченными, суживающимися книзу рукавами и гофрированным воротом. Туфли со шляпкой и те были сделаны из того же розового шелка. А глаза у нее карие, заметила я, не синие.