Брат умер в 1842 г., страдая, конечно, во всю свою жизнь слабостью груди.

При этом не могу без признательности вспомнить добрым и теплым словом поступок генерала барона Герсдорфа. В память покойного брата, пожертвовавшего жизнью за спасение его и чести полка, он назначил его семейству по свою смерть производить лично от себя по 500 р. ассигнациями ежегодно, а по смерти своей приказал выдать единовременно 10 тыс. р., что и было выполнено в точности. Николай похоронен в Пруссии, недалеко от того места, при котором был ранен.

Прибыв к бригаде после Гутштатского сражения, после одного перехода еще вперед, мы пошли опять обратно к Гейльсбергу, где еще предварительно были устроены сильные укрепления; тут 27 мая (28 мая) произошло небольшое сражение,[89]в котором и я тоже участвовал в звании адъютанта. От Гейльсберга пошли мы к Фридланду; погода в это время была прекраснейшая. К Фридланду мы подошли вечером 1 июня. Тут слышал я разговор генерала, что наши набрели на небольшой отряд французов в городе, и как тот отряд ретировался, то вслед оного отправлена часть гвардейской кавалерии, а для подкрепления начали посылать через город полк за полком и пехоту. Кавалерия, пройдя город, тотчас же расположилась в позиции под стенами города. За пехотой пошла и наша артиллерия. После полудня все наши роты выдвинуты были вперед и сделали несколько выстрелов, – равно и по ним было сделано несколько выстрелов со стороны французов и подбит один лафет в роте графа Аракчеева. Генерал, к которому подъехал командир роты, объявив об этом, послал меня за реку обратно, привезти запасный лафет, с подтверждением, чтобы остальные артиллерийские запасы оставались на том же берегу. Я выполнил сие приказание, и когда приехал к батарее, моего генерала уже не застал, – мне сказали, что он только что отъехал за реку. Это было уже около 5 или 6 часов пополудни. Я вернулся и отыскал генерала, который мне сказал, что ему приказано на этом берегу отыскать позицию для батареи и что гвардия вся придет на эту дорогу.

Возвращаясь к генералу, я видел множество гвардейских офицеров в городе сидящими под окнами в домах; солдаты же были, как я сказал, у самых стен города. Из всего должно было полагать, что до серьезного дела не дойдет, и беззаботные офицеры ожидали только прохождения своих полков через город. Часов в 7 вечера вокруг города открылась канонада. Совершенный ад!.. Из трех мостов на реке левее перед городом, из которых нижний был постоянный, а два – понтонные, последние два тотчас запылали. Поднялась кутерьма, и все улицы наполнились солдатами без начальников. Офицеры бросились к местам своим, но там уже солдат не было, а представлялся невообразимый хаос. Все перемешалось: пехота, артиллерия, кавалерия – друг друга топчет, зарядные ящики взрывает, неприятель так и наседает на нас; мы столпились в улицах так, что нет возможности двинуться куда-нибудь; наконец часть кавалерии кинулась в реку вплавь, а пехота вытянулась в нитку, человек за человеком: вот картина, которую я видел и которую называют «сражение под Фридландом».[90]А к довершению всего – флегма-главнокомандующий (Бенингсен),[91]едущий с небольшой свитой, но, как будто не его дело, не обращает никакого внимания.

В эту же ночь мы пошли к Ваму берегом реки, а оттуда потянулись на Тильзит.

Последствия и происшествия, приведшие к Тильзитскому миру,[92]всех печалили; а как я пишу то, что лично видел и где сам участвовал, то скажу, что мой генерал мне предлагал отправиться в Тильзит с полуротой при первом батальоне Преображенского полка, отряженного в главную квартиру Наполеона, для содержания там караулов при государе; но я из патриотизма от сего отказался.

В Петербург мы возвратились в октябрь месяце, и за дела при Гейльсберге и под Фридландом я награжден золотой шпагой с надписью: «За храбрость».

По моем возвращении я нашел в графе к себе то же самое расположение, как и прежде; но когда я стал у него проситься в отпуск, то он шуткой мне отказал, говоря: «Еще рано тебе ездить, надо прежде послужить», а потом согласился вместо четырех месяцев отпустить меня только на 28 дней, но я предварил его, что буду просить отсрочки; он отвечал, что не даст мне ее. Когда я приехал в Смоленск, где, так сказать, познакомился с моей матерью, – ибо, будучи отдан в корпус пяти лет, я совершенно не знал и не помнил ее, – нашел там сестру, бывшую замужем за комиссионером Фроловым, назначенным в турецкую армию[93]казначеем, и брата Александра, только что возвратившегося из-за границы и вышедшего в отставку.

Я прибыл в Смоленск накануне 1808 г. и тотчас же подал рапорт, что я болен, и взял свидетельство о том из врачебной управы, от тестя покойного моего брата, служившего членом оной. Граф Аракчеев, сделавшийся в это время (13 января) военным министром, предписал немедленно выслать меня из Смоленска, что, однако же, не исполнилось, и я действительно пробыл в отпуску четыре месяца, а когда возвратился, то Аракчеев заметил мне: «Ты упрямее меня – поставил на своем!..»

Еще до отбытия моего в отпуск он приказал мне по бытности в Смоленске обратить внимание на две артиллерийские роты, там квартировавшие, предварив, что по возвращении моем он подробно меня на счет их расспросит. Приняв это поручение в некотором роде за секретное полицейское, я душевно оскорбился, но ослушаться Аракчеева не смел и не решался; а как, на мое счастье, в Смоленск был командирован нашей же бригады подпоручик Козлов для показания в упомянутых ротах порядка строевого, то я тотчас же по прибытии моем объявил ему о сделанном мне поручении и просил его познакомить меня с обоими ротными командирами, с подполковником Штаденом[94]и майором Залдек-Пиковским.[95]Первого в города не случилось, а последний очень понял мою должность и принял меня с большим радушием. Когда же возвратился Штаден, то я, почитая обязанностью моей представиться ему, как старшему в городе артиллерийскому начальнику, немедленно поехал к нему. Он предварен был Залдеком обо мне, и когда я явился, то он очень сухо встретил меня словами: