– Можно?

Опять кивнула.

Я поцеловал её.

– Ты прекрасна! Давно не ощущал подобной прелести и красоты. Позволь теперь мне поухаживать за тобой.

Она опустила голову.

– Не надо. То, что было – было нужно. То, что сейчас будет – не нужно. Похоть.

– Не может быть похотью подобная прелесть, – уверенно заявил я, аккуратно собирая её волосы и сплетая их в косу.

Потом я подлил на камни кипятка из деревянной бадьи, где запаривался веник. Камни уже порядком простыли и не дали того жара, что я хотел. Но, повинуясь мне, Даша залезла на полати, я её, не спеша (быстро уставал), парил, гладил. Потом мыл её простым хозяйственным мылом (другого не было), мыл не мочалом, руками. И это было превосходно! Я не ожидал, что Даша, сначала равнодушно-податливая, стала ластиться к моим рукам, как кошка. Мне просто было приятно её мыть. А вернее – щупать. Гладить каждую складочку, каждую выпуклость. Помыть ступни, с подошвой, жёсткой, как подошва солдатского сапога – видно, что часто босая ходит. Я – извращенец? С таким кайфом мыть чужие ноги? А как кайфово было мыть-гладить остальное!

Закончилось всё тем, что мы сцепились снова, сплетаясь в единое целое.

И пусть весь мир подождёт!

Она лежала у меня на груди, поглаживая шрам на сердце, ставший почему-то едва заметным.

– Он был контрастнее. Ты постаралась?

– Да.

– Как называется то, что ты сделала?

– «Живород».

– Так и называется?

– Да.

– Мы сможем повторить? Не ритуал, а то, что было после?

– Нет.

– Почему?

– Другая ждёт своей очереди.

– Докторша?

– Да.

– Подождёт.

– Ты жесток.

– Да. Я не был таким. Раньше.

– И станешь ещё жестче. Если выживешь.

– Вот именно. Ты видишь будущее?

– Нет. Мой муж видел. Он мне сказал, что ты придёшь.

– Прям так и сказал?

– Он сказал, что придёт странник меж мирами. Воин. Такой же, как и он. Так я тебя узнала.

– Не понял.

– Какой ты глупенький, – прыснула она, – все люди дышат разной силой. Твоя сила – как и его.

Она мне рассказывала о том, каким ощущают мир экстрасенсы, как видят мир они. Единственное, что я понял – что ничего не понял. Как объяснить монохромному с рождения псу цвет радуги? Так и я. Не увидев – не поймёшь.

– Ты видишь. Иногда. Боишься только видеть. Не бойся. Ты же воин. Бери всё, что нужно для победы и рази врага.

– Почему он умер, если такой великий воин, а ты такой великий целитель?

– Его время истекло. Он должен был уйти.

– Прости, я не должен был. Я знаю, как терять родных и любимых. И чтобы ты ни делал, ничего не изменить.

– Давай не будем, – она встала, потянулась ко мне. Я думал, чтобы обнять, но она отстранилась всем телом, расстегнула цепочку с крестом, унесла в предбанник, вошла с ворохом простыней и полотенец. Положив ворох мне в руки, она опять охватила мою шею. Когда она убрала руки – на моей груди лежал белый маленький крестик на чёрном кожаном ремешке. А узелка я не нашёл. Ремешок образовывал замкнутый круг без разрыва.

– Как его снять?

– Никак. Пока ты жив – он не разорвётся. Ровно за сутки до твоего ухода он сам распадётся. У тебя будет время завершить дела и проститься.

– У него был такой же?

– Это его.

– Я понесу его крест?

– Я же понесла твоё дитя.

– Что?

– Я ведунья, я сразу почувствовала. Жизнь. Живород. Я – тебе вернула жизнь, ты – мне.

Я сгрёб её в объятия:

– Будь моей всегда! Будь моей женой!

Она пылко ответила на объятия и поцелуи. Но, когда мы опять обессилели, опять поглаживая шрам, она ответила:

– Наши пути расходятся и больше не сходятся. Я не смогу быть твоей. Прости.

– Жаль! Как жаль!

– Я буду твоей ещё семь ночей, а потом ты должен вернуться. Там твой Путь. Твой бой – там. И там наш враг. А девочку – не обижай. И как ты всех в себя влюбляешь? – она укусила меня. Не скажу куда.

Утром я с наслаждением сидел на лавке у порога, подставив лицо и голый торс восходящему солнцу. Мир просыпался. И я оживал. Душой.

Мои спутники выползали на солнышко. Ехидное лицо Громозеки, ошарашенное лицо лейтенанта – он так и не вышел из состояния обалдения, радостное лицо Кадета, обиженно насупленная докторша, любопытное лицо великоразмерного ребёнка Прохора и его уменьшенные копии – братья и сёстры, как любопытные зверьки, разглядывающие меня.

Кстати, тут и выяснилось, что значит – неверные глаза. Яркий свет был мне неприятен. А на солнце было больно смотреть. Это было похоже на то, как просидев в тёмном погребе, в полдень выходишь на яркий солнечный свет. Глаза привыкают? А мои – нет, отказываются адаптироваться к повышенной освещённости. Не верные. Но зато в темноте я видел – как кошка. Ну что ж, сам виноват – нарушил процедуру. Может быть, я и пожалею об этом, но не сейчас, когда причина нарушения регламента крутится перед глазами.

– Громозека, ходишь, боец? – спросил я своего телохранителя.

Громозека отчебучил несколько па гопака:

– Лучше, чем был, командир! Дарья Алексеевна – чудо! Но, я вижу, ты за всех отблагодарил!

– Пошляк, – крикнула Даша, кинув в него картофелиной.

Громозека ловко увернулся, раскланявшись, как мушкетёр Дюма.

– Два наряда по кухне! – вынес я вердикт.

Теперь Громозека раскланивался мне.

– Паяц, – резюмировал я.

– Кадет? – спросил я.

– Готов к труду и обороне! – Кадет вытянулся по стойке «смирно», попытался щёлкнуть каблуками. Ясно, ноги в порядке.

Оказалось, что причина обалдения лейтенанта – вылеченный позвоночник. Он мечтал сталь лётчиком, но неудачное приземление при прыжке с парашютом при посещении курсов тогдашнего ДОСААФА – длительное лечение лучшими врачами Союза (профессорская семейка). На ноги его подняли. Но остались дикие боли в сломанной спине, время от времени. С мечтой о небе пришлось расстаться. И вот – он сотрудник органов.

Следующая – докторша. Но на мой вопросительный взгляд она сделала обиженную рожу и ушла. Не понял, ей не досталось плюшек? Или это личная обида на меня?

– Я же тебе говорила, – сказала Даша, появляясь рядом, а потом крикнула, похлопав в ладоши: – К столу!