в горах завывали волки,

а когда он наконец доходил до домика старушки, на него всегда находила оторопь.

Ему хотелось просто уйти,

оставить корзину в снегу и уйти,

но ему был дан строжайший приказ лично передать провизию,

а он любил свою мамочку,

да, он обожал ее,

не мог ей ни в чем отказать!

В покрытых снежными узорами окнах домика не было света,

и когда он наконец осмеливался постучать, то слышал безжизненный голос:

— Входи, малыш!

Потому что она всегда его ждала!

Она всегда была готова,

ведь с годами уже превратилось в традицию то, что он в это время приходил с мясом, колбасами, хлебом,

так что неудивительно было, что он снова там стоял,

однако это было жутко, ужасно:

как же все повторяется…

И там, внутри, сидела она в полной темноте…

Сморщенная маленькая бывшая женщина, одетая в грязную длинную юбку и три слоя кофт, плечи ее были укутаны черной шалью, а голова повязана косынкой

(нет, лица ее он, к счастью, никогда не видел).

Не считая света луны, в единственной комнате жалкого домишка царила полная темнота, а на коленях у старухи всегда лежала жирная пестрая кошка, и ее сверкающие глаза глядели на застывшего от страха Дрейфа с некоторым сарказмом.

Никогда за всю свою жизнь он так и не сумел забыть запах бедности, нужды и закоренелой грязи в том маленьком домике среди деревьев, в лесу, зимой!

А старухе вечно хотелось, чтобы он посидел с ней за компанию,

иногда она поднималась, шла ему навстречу, спотыкаясь, искала его на ощупь, и тогда он в ужасе вспоминал все сказки про разных отвратительных злых старух, которые рассказывала ему мать на ночь:

старухи, которые жарили и ели маленьких детей,

старухи, которые заманивали к себе доверчивых мальчиков с корзинками только для того, чтобы…

И хотя он со слезами в голосе уверял, что мать приказала немедленно вернуться домой, она все же навязывала ему несколько старых полосатых мятных карамелек, завернутых в кусок грязной бумаги.

Он благодарил, снимал меховую шапку и кланялся, всегда низко и много раз,

но как только выходил за дверь, выбрасывал эти гадкие карамельки в сугроб и бежал домой со всех ног,

и всякий раз ему казалось, что кто-то пыхтит ему в затылок,

гонится за ним,

а высоко над ним в лесу возвышались эти высоченные…

…ели со странно длинными, зелеными, твердыми хвоинками, огромными, как штопальные иглы!

Он вдруг вздрогнул и поднял глаза.

Ой, он совершенно забылся,

до того погрузился в детские воспоминания, что не слышал ни единого слова, сказанного женщиной!

— Извините меня, барышня,

я думал о другом,

будьте так любезны, повторите.

Она уточнила:

— Сумрачный мир, доктор.

Дрейф скрупулезно записал эту фразу, а в носу у него все еще сидел запах бедности.

— Сумрачный мир, где люди живут в крайней бедности и большой нужде,

да, доктор, я вижу дьявольских детей с острейшими зубами, деревянные домишки и сияющую мадонну, которая сидит с младенцем Христом на руках в простом сарайчике,

странные видения, без всякой связи, сменяют друг друга, а затем все они сливаются в единый, ужасный, очень злой и старый мир!

У нее появилась острая черточка возле рта, а пальцы ее невольно скрючились:

— Жабы и ящерицы и прочая нечисть вылезает прямо из-под земли, доктор,

такое теперь время,

и я вижу свиней,

большие кучи нечистот,

множество юродивых

и мужской монастырь, возвышающийся среди всего этого!

В приемной Дрейфа стояла полная темнота.

Тем не менее, он продолжал писать,

разрываясь между кипевшими внутри него воспоминаниями детства и речью женщины.

— А в каком образе вы теперь выступаете?

— Я, разумеется, живу здесь как женщина,

очень простая и старая женщина,

понимаете, доктор, черная кошка, травы, отвары и крохотный домишко на окраине деревни.

О, да, уж Дрейфу-то было прекрасно известно, что это такое!

В институте в Нендинге целый семестр был посвящен именно изучению темного состояния души стареющей женщины и трясин ее психики.

Они изучили все описания процессов над ведьмами,

даже затвердили наизусть на всякий случай длинные абзацы

и присутствовали при одном вскрытии, когда Попокофф разрезал древний женский труп и обнажил его внутренности…

Крайне неприятное, кстати, зрелище!

Из сероватых остатков матки Попокофф маленьким серебряным пинцетом вытащил длинные нити паутины и медленно размотал гнездо, кокон,

и, наконец, извлек отвратительную создательницу этого кокона: паучиху, которая всегда устраивает там себе гнездо у женщин определенного возраста.

Профессор продемонстрировал, как женское тело, после того, как прекращаются его детородные функции, становится чем-то вроде привидения,

очень тонким, сухим, почти прозрачным,

он осторожно перевернул труп и показал, что на спине есть тончайший круглый участок, который,

в наихудшем случае,

может развиться в дупло вроде того, каким щеголяют феи-лесовички.

— О, какое ужасающее время!

Внезапный возглас женщины неумолимо ворвался в извилистый ход мыслей Дрейфа и снова перенес его в грубую действительность.

— Запах сожженных женщин наполняет воздух в окрестных лесах и смешивается с вонью от заросших тиной озер, нечистот, бедности, огромных куч дерьма и навоза,

но запах сожженных женщин все же хуже всего, доктор,

я все время чувствую его,

даже во сне,

даже здесь я чувствую его, доктор,

да, он преследует меня сквозь века и постоянно напоминает мне о том, что…

У нее кончился воздух.

Она сделала вдох, ослабела, вяло прошептала:

— Вы когда-нибудь чувствовали запах сожженной старухи, доктор?

Единственный запах, который Дрейф в данный момент чувствовал, был чад от стряпни госпожи Накурс, проникавший в комнату сквозь замочную скважину и просвет под дверью.