Он записывал,

отвлекаемый ароматом пищи и растущим голодом.

— Нет, барышня, к сожалению, никогда…

— Это неописуемо противный запах, доктор,

горящая молодая женщина пахнет чуть сладковато, а старуха по естественным причинам пахнет более кисло, горько и едко,

и я его все еще чувствую,

этот мерзкий запах еще сидит у меня в волосах!

Она лихорадочно рванула свои жирные, темные пряди.

— В одежде!

И она рванула на себе свой длинный балахон.

— Он повсюду, доктор,

он следует за мной,

я чувствую его здесь,

сейчас!

В своем волнении она, казалось, готова была сесть, и, чтобы избежать этого, Дрейф сказал:

— Успокойтесь, успокойтесь, барышня,

уверяю вас,

что вы чувствуете запах не сожженных женщин,

а всего лишь говядины, которую жарит госпожа Накурс.

Но женщина лежала, окаменев, молча, и смотрела в потолок.

Казалось, что до нее, с ее внутренним миром нечистот и пылающих костров, на которых сжигали людей, не доходили успокоительные слова Дрейфа.

В глубокой тишине стало вдруг слышно, как у Дрейфа от голода урчит в животе, и, чтобы заглушить эти досадные телесные звуки, он поскорее откашлялся и спросил:

— Не испытываете ли вы вследствие этого какое-либо неприятное чувство?

— Неприятное чувство, неприятное чувство?

Глаза женщины по-прежнему были широко открыты, она медленно водила головой по сторонам,

туда и обратно,

словно слепая…

— Неприятное чувство, вы хотите сказать такое, как страх,

ужас, полная беспомощность?

— Да, примерно такое.

В тот же момент Дрейф, к своему огорчению, обнаружил, что черные чернила, которыми он записывал все, что до сих пор говорила женщина, вдруг иссякли.

В посеребренной чернильнице не оставалось больше ни капли!

— О да, доктор, я испытываю ужас,

ибо надо всем здесь нависла опасность!

Дрейф вздохнул и выдвинул левый ящик письменного стола.

Оттуда он достал новую, неоткупоренную бутылку чернил, он вытащил пробку и окунул острие пера в…

— Обвинения, обвинения,

постоянно говорят о том, что дьявол вселился то в ту, то в эту,

я не понимаю, как он может быть во стольких местах одновременно,

и люди доносят друг на друга направо и налево, доктор,

каждый день сгорает еще одна женщина,

и в долине Луары, вы знаете, доктор, там…

То, что записывал Дрейф, теперь стало кроваво-красным, как и сами чернила.

От этого свежие записи составляли режущий глаз контраст с записанным ранее,

что раздражало Дрейфа,

который по своему характеру был крайне аккуратным человеком, почти педантом.

— …в долине Луары словно лес стоит из костров, невероятное количество горящих, вопящих женщин, запах от которых разносится ветрами по близлежащим полям и деревням, проникает в комнатушки домов, где его потом вдыхают женщины, на которых, пока они стирают, пекут, кормят грудью, словно столбняк находит при мысли, что в любой момент может настать и их черед,

и от этого устаешь, доктор,

от этого очень устаешь,

и в конце концов от одного только этого начинаешь вести себя странно:

от того, что ты постоянно являешься объектом косых взглядов и подозрений.

Пожелтевшая бумага журнала вбирала в себя свежие красные чернила, Дрейф сидел тихо, а вокруг стального пера медленно расплывалось большое пятно.

Оно расползалось, принимало более глубокий цвет, темнело, разветвлялось притоками, а Дрейф все не мог найти силы поднять руку.

На заднем плане женщина что-то невнятно бормотала,

а мысли Дрейфа завертелись вокруг крови:

кровь женщины,

женщиной управляет кровь,

силы, с которыми связана эта кровь,

цикличность женщины,

пакт, заключенный ею с луной и приливами…

Случалось, что он даже для гарантии справлялся, нет ли у пациентки, входящей к нему в кабинет, менструации,

потому что, если таковая у нее была, то крайне важно было, чтобы пациентка не коснулась журнала или ручки

(в противном случае ему пришлось бы их сжечь)

или не дышала бы на фолианты профессора Попокоффа.

Потому что Дрейф страдал от постоянно повторяющегося ночного кошмара, мол, если такое случится, то записи и бесценные знания, собранные в фолиантах, совершенно исчезнут,

испарятся,

превратятся в газ и улетучатся!

Мысль, может быть, смешная для постороннего, однако Попокофф однажды рассказывал об одном случае,

когда молодая женщина в период, когда она кровоточила, была столь переполнена всевозможными чудодейственными силами, что люди

(в основном мужчины)

становились лепечущими идиотами при одном только ее появлении.

В деликатесных лавках, когда она проходила мимо, начинали гнить мясные продукты,

у мясников в лавках, когда она туда заходила, тупились огромные ножи,

а на рыночной площади все плоды сплющивались, словно кто-то проколол их иголкой,

сливы, яблоки, дыни — все!

А любое молоко, на которое она смотрела, мгновенно скисало…

И обо всем этом доктор Дрейф никогда не мог забыть.

Это вросло в него,

словно притаившись в засаде в глубине его мозга, свербило,

несмотря на то, что сам Попокофф уверял их всех, что это был исключительный случай

и что он никогда раньше не слышал ни о чем подобном.

И хотя все женщины за счет своего свойства испускать кровь и находились в контакте с силами, — размах которых не мог оценить ни один мужчина, — но, разумеется не до такой же степени…

А на диване,

наполовину скрытая огромным письменным столом,

женщина вдруг пробормотала:

— … в долине Луары…

Дрейф поднял глаза и заморгал.

Теперь он вообще ничегошеньки не видел.

В комнате царила полнейшая темнота.

Записи в журнале невозможно было более различить.

Поэтому он сполз со стула, подошел к торшеру, стоящему в углу,