— Ты хочешь о чем-нибудь попросить меня? Подожди, не торопись, быть может, мы найдем выход…

— Я? Попросить? — совсем уже изумилась Лида. — Да бог с тобой, Алеша! Это ты всегда просил меня о чем-то, не правда ли? А я никогда ничего не требовала, ни на что не рассчитывала… за это ты и… ценил меня, верно же?

Она помолчала и добавила совсем тихо, будто сказала самой себе:

— Может быть, ты хочешь попросить меня о чем-нибудь? Что ж, я готова тебя выслушать. Только поторопись, Соколовский.

— Поторопиться? — пробормотал совсем уже сбитый с толку Алексей, собирая собственные мысли, предательски разбегавшиеся в разные стороны. — Почему?

— Да вот же, наш рейс объявляют, ты разве не слышишь? — расхохоталась Лида, точно ни о чем другом они и не разговаривали. — Или ты хочешь опоздать? Ну же, скорее!

И она вскочила, потянула его за собой, а смех и гомон остальных актеров закружил и увлек за собой Алексея. Опомнившись через несколько минут уже на трапе самолета, он не мог поверить, что Лида действительно хочет бросить его и театр, и подумал, что весь этот дурацкий разговор ему просто приснился там, в удобных креслах аэропорта Домодедово.

Не может быть, продолжал размышлять Алексей. Этого попросту не может быть никогда…

Она улыбалась ему со своего места так весело и нежно (он отсел в полупустом самолете довольно далеко от их честной компании, отговорившись желанием подумать, поработать), так непринужденно махала рукой, когда ненароком ловила на себе его взгляд, а затем заснула на третьем часу полета, свернувшись в уютный, грациозно-кошачий клубок, что он решил, будто ничего и в самом деле не может быть! Потому что до сих пор все было хорошо. Они искренне понимали друг друга, ему льстили ее трепетная влюбленность и необременительная преданность, не требующая взамен каких-то жертв с его стороны. И что же произошло теперь, когда он позволил себе неосознаваемую вначале им самим роскошь быть зависимым от нее?…

Это началось около полугода назад, в один из дней светлой и удивительно теплой осени. Деревья еще полыхали золотыми и багряными красками, и Москва утопала в сладком мареве последних цветных дней, прежде чем закутаться в строгие черно-белые одежды долгой зимы. В такие дни Алексей всегда особенно остро ощущал преходящую, невозвратную поступь жизни, торопился работать, страстно хотел дружить, говорить, чувствовать… И одиночество воспринималось им личным врагом и невероятной творческой помехой.

Именно таким — пряно-чувственным из-за дурманящего аромата осени и при этом оскорбительно одиноким — выдался для Соколовского тот вторник, который, по сути, перевернул всю его жизнь. Он хорошо помнил свою досаду и горечь, когда в театре сорвалась важнейшая репетиция, сорвалась нелепо и без чьей-то конкретной вины. Просто один из ведущих актеров свалился с острейшим приступом аппендицита, и прямо со сцены его увезла «скорая». Работа в тот день закончилась, не успев начаться. Соколовский метался по артистическим гримерным, матерясь и придираясь ко всякой мелочи. Актеры хмуро огрызались или отмалчивались, предполагая впереди длинные дни простоя.

Потом он долго курил в своем кабинете, распустив труппу по домам. Марал бумагу, пытаясь работать над очередной пьесой, точно зная, что ничего путного сегодня не выйдет, отвечал на чьи-то звонки, бездумно смотрел в окно. Ему было некуда торопиться: Ксении и Наташи опять не было в городе. Ох уж эти их вечные экспедиции, вечные разлуки, постоянное отсутствие любимых женщин именно тогда, когда они необходимы ему!..

Он был несправедлив, конечно, распаляя в себе негодование, но в тот день Соколовскому было не до справедливости. Задыхаясь от отвращения к собственной неприкаянности, от обиды и чувства собственной ненужности, он наконец вышел из кабинета, с грохотом захлопнув за собой дверь. Точно так же он намеревался поступить и со входной дверью театра, который наверняка уже опустел к семи часам вечера, так нелепо свободного сегодня от спектакля. Но, проходя через зрительный зал, внезапно споткнулся взглядом о какое-то движение в застывшем пространстве и с разбегу остановился. Одинокая фигурка, склонившаяся в одном из кресел над кипой бумажных листов, показалась ему провозвестницей удачи и — самое главное — спасением от одиночества.

Женщина подняла на него взгляд, и Соколовский понял, что воистину все к лучшему в этом лучшем из миров. Огромные глаза актрисы, которая всегда казалась ему слишком красивой для мелкой интрижки, ибо другим проявлениям чувств в театре не было у него места, смотрели на режиссера с ощутимым женским превосходством, с сочувственной негой и насмешливым обещанием. И он начал, словно теннисные мячики, подбрасывать ей слова, затевая игру, в нужности которой и сам не был уверен, но, убыстряя ход событий, наивно верил, что каждый новый бросок зависит только от него.

— Лида, как, вы еще здесь? А я был уверен, что все давно ушли. Что вы здесь делаете?

— Я осталась поработать над ролью, Алексей Михайлович. Откровенно говоря, мне не все понятно в вашей трактовке и… я не во всем согласна. Вы не могли бы уделить мне несколько минут, раз уж репетиция все равно не состоялась и вы теперь свободны?

— Разумеется, и с удовольствием! Вам не следовало так долго ждать — надо было просто заглянуть ко мне в кабинет, я ведь все равно бездельничал.

Тут она в первый раз улыбнулась, и с неожиданным прозрением Соколовский понял, что Лида не из тех женщин, которые ходят за мужчинами по их кабинетам. В ее натуре были скорее неожиданные встречи, мистические совпадения, непреднамеренные столкновения, нежели долгие выхаживания и ожидания. Фаталистка, она всегда и все предоставляла решению случая, и уже много позже, сталкиваясь с этой упрямой чертой ее характера, Алексею приходилось и благодарить, и проклинать за нее судьбу и природу.

Они обсудили роль; в нескольких словах пришли к соглашению, причем Алексей легко уступил в тех местах, которые сам считал малозначащими, и Лида дарила его благодарными взглядами, ошибочно приписывая его уступчивость обаянию собственной внешности. Поговорили о том, как долго будет отсутствовать в театре заболевший актер. Посмеялись, посплетничали, посетовали на близкую зиму. А потом «теннисные мячики» начали сыпаться все быстрее, и он едва успевал понимать, куда ведет его теперь уже ее воля. Легкий, ни к чему не обязывающий словесный флирт закружил его в недомолвках, улыбках, воздушных, как цветочный вихрь, фразах, и Алексею показалось, что он обескуражен, когда Лида вдруг встала посреди очередной его шутки и, чуть виновато разведя руками, сказала:

— Простите, дорогой маэстро, мне пора.

— Вы торопитесь? — искренне огорчился Соколовский, который, не ожидая ничего особенного от развития вечера, все же не хотел так резко обрывать приятный, искрометный разговор.

— А вы — нет? — неожиданно резко спросила его собеседница. — Разве вас никто не ждет?

— Представьте себе, нет, — почти польщенный банальным вопросом, улыбнулся режиссер. — Жены и дочери нет дома, они занимаются спелеологией, увлекаются опасными походами по пещерам и постоянно бросают меня одного. Знаете, — доверительно продолжил он, — они просто помешаны на своих камнях. А я каждый раз так переживаю из-за их рискованных экспедиций! Дом кажется совсем пустым, а я чувствую себя неприкаянным и ненужным. А тут еще сорвалась репетиция, заболел актер, пропал день… Впрочем, простите: с какой стати вы должны выслушивать мои жалобы?