— Ты с ума сошел! — Она смеялась, отрицательно качая головой и отодвигая от себя блюдо, на котором в живописном натюрморте были разложены крупные креветки, мидии, крабы и другие морские чудовища, названия которых они даже не знали. — Во-первых, мы недавно завтракали. А во-вторых, я их просто боюсь, ты же знаешь, я никогда не увлекалась этими самыми дарами моря…

Ему тоже было смешно — и потому, что она так забавно кривила губы, нарочито испуганно отказываясь от дорогущего блюда в одном из самых знаменитых ресторанов Венеции, и потому, что Лида всегда оставалась сама собой: ей и в голову не пришло кокетливо ахнуть: «Что ты! Это же так дорого!» — как непременно бы сделали девять из десяти известных ему женщин… Он настаивал, уговаривал, твердил, что ей нужны будут в эти дни все ее силы; дошел даже до того, что намекнул, будто по точным, проверенным данным морские кушанья усиливают сексуальный потенциал, а это ей сегодня непременно понадобится. «Завтра, во время спектакля, хочешь ты сказать», — сделала вид, будто не поняла его, Лида, но Соколовскому было все равно, он продолжал смеяться просто оттого, что она была рядом и — ни словом не напоминала ему о вчерашней беседе в аэропорту, точно ничего и не было сказано.

Потом она кормила голубей на площади Святого Марка; и красота ее, словно обрамленная в невыносимо прекрасную оправу венецианских мозаик, показалась ему еще более грозной и притягательной силой, чем прежде. Мимо него, устроившегося на лавочке и не отрывавшего взгляда от женщины, в которой сфокусировалось для него сейчас все волшебство мира, текли толпы туристов. Две толстые немки, оживленно жестикулируя, почти закрыли от Алексея Лидину фигуру. И, глядя на их толстые зады, обтянутые нелепыми шортами, он вдруг понял, почему эта девушка всегда казалась ему такой немыслимой редкостью. Дело не просто в том, что она была красива, а в том, что умела нести свою красоту по жизни, точно награду и наказание, словно личное знамя, свой крест и собственное отличие. В мире вообще-то всегда было не так уж и много привлекательных женщин, а в нашем веке их стало совсем мало. Хотя бы потому, что сто лет назад люди давали себе труд, заставляя себя выглядеть привлекательнее, чем они есть на самом деле; они затягивались в корсеты, надевали немыслимые кринолины, гордо ступали на высоких каблуках и истово верили, что красота требует жертв. Нынче же все принесено в жертву не красоте, а комфорту; и толстые немки, думал Алексей, — лучшее тому подтверждение. Ведь они могли бы выбрать для себя иную, куда более подходящую им одежду, но туристическое удобство заставило этих женщин не только бесстыдно напялить на себя узкие, уродливые шорты, но даже горделиво фотографироваться в них на фоне Дворца дожей…

Лида, насколько он знал ее, никогда не позволила бы себе исказить собственный облик неизящной, пусть даже супермодной, прической или безвкусным платьем. Она была женщиной до мозга костей; и присущее ей благоговение перед красотой — в чем бы та ни выражалась, пусть даже в ее собственном теле, — отчего-то бесконечно трогало и волновало душу Соколовского. Он вздохнул, вспомнив, что его собственная жена, одаренная природой, пожалуй, ничуть не меньше красавицы актрисы, никогда не желала прикладывать дополнительные усилия, чтобы выглядеть еще лучше. Ей достаточно было данного ей Богом, и никакой особенной заботы о своей внешности она проявлять не собиралась.

Прежде Алексей даже мысленно не позволял себе сравнивать Ксению с Лидой, но теперь он не смог удержаться от мимолетной и не слишком-то благородной по отношению к жене мыслишки: недаром, видно, один из пиков разводов приходится на женский возраст «сразу после сорока»… В это время женщина почему-то запускает и теряет себя, перестает интересоваться такими «презренными» материями, как внешняя привлекательность и сексуальная озаренность. А вот позже… о, не случайно народная мудрость утверждает, что в сорок пять баба — ягодка опять! Как ни странно и ни парадоксально, но к середине пятого десятка женщина снова расцветает «красотой дьявола». Соколовский много раз замечал, насколько интереснее и привлекательней сорокалетних кажутся ему дамы, вплотную приблизившиеся к полувековому юбилею…

Толстые немки наконец-то отошли от его скамейки, и он увидел, как издали, с середины площади, машет ему та, которой было еще бесконечно далеко не только до пятого, но даже и до четвертого десятка. Лида шла к нему, над ее головой кружились белые венецианские голуби, и мрамор Сан-Марко окружал ее своей вековечной загадкой, и каменные плиты сами стлались ей под ноги, словно бесценные ковры… Солнечные лучи запутались в ее волосах, сноп света ударил ему в глаза и ослепил его, и Алексей шагнул навстречу, будто к единственной женщине на свете.

Они успели еще посмотреть, как выдувают в мастерской драгоценное муранское стекло, полюбоваться фресками торжественного католического собора и даже выпить капучино в крохотной уличной кофейне. Избегая разговоров о завтрашнем спектакле и обо всем, что было неоднозначным в их отношениях, они оба тем не менее ни на секунду не забывали ни о фестивале, ни о цели, которая привела их сюда, ни о безумном своем, почти детском желании выиграть. Театр связал их незримыми узами, он был домом для них обоих, и, кроме этого театра — их театра, — сейчас в мире не было ничего, более достойного их внимания и любви. Держась за руки, как дети, они смотрели друг на друга влюбленными глазами, не отдавая себе отчета в том, что на самом деле влюблены только в завтрашний день и в ожидаемый успех.

А уже на репетиции случились неприятности. Прежде всего, работа началась с опозданием: в репетиционном графике, в фестивальной суматохе, которой не удается избежать даже пунктуальным европейцам, произошли какие-то сбои, и Соколовскому пришлось ждать, пока зал, извиняясь, не покинут темпераментные французы. Кроме того, оказалось, что площадка, где они будут играть, не просто велика, а чрезвычайно велика; таким образом, «Зонтик», рассчитанный на камерную сцену, попадал в чужеродное для себя, излишне крупное и агрессивное пространство… Но и этого мало. Исполнители спектакля сегодня показались режиссеру какими-то зашоренными, заторможенными, они словно думали о своем, произнося заученные слова роли, и Алексей, как ни старался, не мог увидеть в них героев своей выстраданной пьесы. Он нервничал, чертыхался, гонял актеров, кричал, что задыхается в этом излишке воздуха и в конце концов сорвался. Выскочив из зала, пробежав по коридорам дворца, он замер наконец на его мраморных ступенях, которые лизала зеленоватая вода венецианского канала. Хотелось курить, но сигареты, как назло, закончились, и это показалось ему очередным невезением, еще одной мелочной несправедливостью судьбы.

С ним случилось то, что уже не раз происходило в решающие минуты его биографии — перед серьезными профессиональными или жизненными испытаниями. Он вдруг начисто лишился способности объективно оценивать то, что делает, перестал чувствовать, хорошо или плохо сработана вещь, не умел определить направление дальнейших поисков. То казалось ему, что все безнадежно испорчено и он переоценил себя и свою труппу, осмелившись участвовать в состязании такого уровня; то, напротив, он вдруг без всяких причин ощущал себя сильным и возрожденным, и азарт преследователя гнал его обратно в репетиционный зал, чтобы настигнуть и ухватить за хвост свою удачу… Такая «болезнь» хорошо знакома многим творческим людям, ее нужно пережить и переспать с ней ночь, чтобы назавтра, обретя вновь способность рассуждать и чувствовать здраво, снова приняться за свое дело. Алексей и теперь пытался убедиться в этих, давно известных ему, истинах, но безумная растерянность его не унималась, он чувствовал себя обезоруженным и раздавленным и с ужасом думал о необходимости возвращаться на репетицию.