Как и все парижане, мы знали, что некоторые части нашего города подлежат обновлению, но мы и представить себе не могли такого ада. А ведь здесь, думала я, парализованная этим зрелищем, жили люди, здесь был их очаг. На осыпающейся стене виднелись остатки камина и неясный след картины, которая когда-то там висела. Эти веселенькие обои украшали, должно быть, чью-то спальню, здесь кто-то спал и видел сны… И что от всего этого осталось? Пустота.

Жить в Париже при нашем императоре все равно что жить в осажденном городе, который с каждым днем зарастает нечистотами, строительным мусором, пеплом и грязью.

Глаза все время щипало, на волосы оседала тонкая серая пыль. Какая ирония судьбы, думала я, помогая вам отряхнуться, совсем рядом с этим полем разрушений продолжают спокойно существовать другие парижане. Но это было только начало, мы и представить себе не могли, что нас ждет. Три или четыре года мы ждали, когда закончатся эти работы по украшению столицы. Откуда нам было знать, что префект не остынет, что еще на протяжении долгих пятнадцати лет придется жить в этом нечеловеческом ускоренном темпе экспроприации и разрушения собственности.

Мы решили, что пора вернуться домой. Вы были смертельно бледны и дышали с трудом. Как нам добраться до улицы Хильдеберта? Мы находились в совершенно незнакомом месте. Охваченные паникой, мы кружили в кромешном аду, нас накрывали тучи пепла, оглушали взрывы, угрожали лавины кирпича. Обувь была облеплена грязью и отбросами, а мы безнадежно все старались найти выход. «Посторонитесь, ради бога!» — раздался злобный вопль, когда невдалеке от нас с оглушительным грохотом рухнул целый фасад, сопровождаемым звоном разбитого стекла.

На возвращение ушли часы. В тот вечер мы долго молчали. Вы едва притронулись к ужину. Ваши руки дрожали. Я поняла, что наш поход был страшной ошибкой. Я старалась вас успокоить, повторяя те же слова, что вы произнесли еще при назначении префекта: «Они никогда не тронут ни церкви, ни домов вокруг них, нашему дому ничего не грозит».

Вы не слышали меня. Ваши неподвижные глаза были широко раскрыты, и я понимала, что вы все еще видите, как рушится фасад, как толпы рабочих набрасываются на здания, а всепожирающее пламя бушует в ямах. Мне кажется, что с этого момента признаки вашей болезни стали более явными. Раньше я их не замечала, но теперь они стали очевидны. Ваши мысли путались. Вы испытывали беспокойство, рассеянность, у вас был отсутствующий вид. И с этого момента вы начали отказываться выходить из дома даже на короткую прогулку в сад. Вы оставались в гостиной. Сидя очень прямо и глядя на дверь, вы проводили целые часы, не обращая внимания ни на меня, ни на Жермену, ни на тех, кто пытался с вами заговорить. Вы бормотали, что вы человек дома. Да, именно таким вы и были. Никто не прикоснется к вашему дому. Никто.

После вашей смерти разрушения продолжались, все так же под безжалостным наблюдением префекта и его жаждущей крови команды, но это происходило в других частях города. А я думала только о том, как научиться выживать без вас.

Но два года тому назад, задолго до получения письма, произошло одно событие. И тогда я все поняла. Да, я поняла.

Это случилось в тот момент, когда я выходила с настойкой ромашки из лавки мадам Годфин. Я увидела приличного мужчину, который стоял на углу улицы перед фонтаном. Он старательно устанавливал фотографический аппарат, а его услужливый помощник крутился рядом. Помнится, было еще совсем рано, и улица оставалась безлюдной. Мужчина был маленький и коренастый, с седеющими волосами и усами. Раньше я редко видела такие аппараты, только у фотографа на улице Таран, где делали наши портреты. Поравнявшись с ним, я замедлила шаг, присматриваясь, как он работает. Это выглядело сложной задачей. Сначала я не могла понять, что именно он фотографирует, потому что, кроме меня, на улице никого не было. Его прибор был направлен в сторону улицы Сизо. Пока он хлопотал возле своего аппарата, я вежливо спросила у его молодого помощника, что они делают.

— Месье Марвиль[2]— личный фотограф префекта, — заявил молодой человек, гордо выпячивая грудь.

— Понимаю… — отвечала я. — Но кого же сейчас снимает месье Марвиль?

Помощник презрительно, с головы до ног, окинул меня взглядом, словно я сказала необычайную глупость. У него было туповатое лицо и скверные для его возраста зубы.

— Но он не фотографирует людей, мадам. Он фотографирует улицы. — И он вновь приосанился, чтобы изречь: — По приказу префекта месье Марвиль с моей помощью фотографирует те улицы Парижа, которые будут разрушены ввиду нового строительства.

* * *

Вокрессон,

28 апреля 1857 года

Моя дорогая сестра!

Мы уже обустроились в нашем новом владении, в Вокрессоне. Я думаю, что вам потребуется час или два, если вы с Арманом соберетесь нас посетить, на что я очень надеюсь. Но я понимаю, что этот визит зависит от состояния здоровья твоего супруга. В последний раз, когда я с ним виделся, его здоровье было уже подорвано. Я пишу эти строки, чтобы сказать, что то, что с вами происходило в последние годы, представляется мне очень несправедливым. Вы с Арманом всегда казались такой счастливой парой. Мне кажется, редко встречаются столь благополучные люди. Ты, конечно, помнишь наше несчастное детство, отсутствие любви со стороны нашей матери (да упокоится душа ее с миром). Я создал семью с Эдит, но не думаю, что нас с супругой связывают такие глубокие и прочные узы, какие связывают тебя с мужем. Да, жизнь оказалась к вам жестока, и я до сих пор не смею упоминать имени моего племянника. Но, несмотря на удары судьбы, вам с Арманом всегда удавалось справиться с трудностями, что меня безмерно восхищает.

Роза, надеюсь, наш новый дом тебе понравится. Он стоит на возвышенности и окружен большим зеленым садом. Дети просто в восторге. Дом просторный, солнечный и очень светлый. Он далеко от городского шума и пыли и далеко от начинаний префекта. Иногда я думаю, что Арману было бы лучше в таком месте, как наше, чем на темной улице Хильдеберта. Чудесный запах травы, деревья, пение птиц. Но я не забыл, что вы так любите свой квартал. Правда, странно? Все наше детство на площади Гозлен я мечтал, что когда-нибудь оттуда уеду. Мы с Эдит долго прожили на приговоренной к сносу улице Пупе, но я всегда знал, что не останусь в городе. Когда мы получили письмо из префектуры, извещающее о скором сносе нашего дома, я понял, что наконец-то появилась возможность изменить жизнь, на что я всегда так надеялся.

Ты полагаешь, Роза, что улице Хильдеберта ничто не грозит, потому что она находится возле церкви Сен-Жермен. И я помню, как много значит для Армана родной дом. Его потеря стала бы настоящей трагедией. Но не кажется ли тебе, что довольно безрассудно придавать такое значение дому? Не считаешь ли ты, что было бы разумнее уехать из города? Я мог бы помочь вам найти хорошее место здесь, в Вокрессоне, недалеко от нас. Тебе нет и пятидесяти, еще есть время перебраться в другое место и начать новую жизнь. Знай, мы с Эдит тебе поможем. Виолетта удачно вышла замуж, ее детям очень нравится в Туре, ей не нужна постоянная помощь родителей. Вас ничто уже не удерживает в Париже.