Там царствовала невероятная, жутковатая тишина, перед которой деревенские жители испытывали страх. На открытой площадке, где сходились все четыре направления, возвышался небольшой павильон с колоннами. Из него между деревьями виднелось море, нежно мерцавшее у склона, ведущего к скалам. Две женские статуи на высоких пьедесталах стояли глубоко укрытыми в свои туники, опираясь на урны напротив сторожки. Неописуемая уединенность и ничем не нарушаемая тишина приглашали к грезам.

И здесь-то Serafico осенила идея, которой я меньше всего ожидала. Разве не было бы еще прекраснее, чем в замке, поселиться здесь в парке под дубами? Я пришла, признаюсь откровенно, в ужас. Маленький домик никогда не был жилым, оба миниатюрных помещения в нем давали приют сену и корму для ланей, кроме того здесь не было и намека на отопление, не было ни мебели, ни воды, а также никакой возможности разместить кого-то, кто мог бы поэта обслуживать. Однако казалось, что добрейший Serafico ко всему этому совершенно равнодушен. Несколько необходимейших предметов меблировки можно принести из замка, а кроме этого ему не нужно ничего, абсолютно ничего, ни воды, ни слуги, ни кухни. Мысль жить в этой священной роще с ее статуями не покидала его больше.

Я-то втайне надеялась, что воодушевление это будет недолгим, не то было с нашей бедной мисс Гринхэйм: ее словно обухом ударили по голове. Между тем, поскольку противоречить поэту было невозможно, мы начали, потихоньку вздыхая, но без единой жалобы исследовать замок снизу доверху в поисках мебели. И действительно вскоре нашли невероятное кресло, чрезвычайно ему понравившееся: прямой родственник его маленького излюбленного кресла в моем салоне, только с еще более неустойчивыми ножками, с выцветшей кожаной обивкой и рваной бахромой. Теперь поэт все другие предметы мебели счел уже в высшей степени неважными. В прошлом этого кресла, вероятно, скрывались оккультные приключения всех родов, и оно несомненно излучало «aura mystica».[33] С обретением кресла наступила идеальнейшая гармония, я, слава тебе Господи, уже смогла оставить дальнейшие хлопоты, а Карло и мисс Гринхэйм пришли к убеждению, что всё будет хорошо.

Наступило расставанье. Оно далось мне нелегко, так как присутствие нашего дорогого друга сделало эти осенние дни редкостно прекрасными. Serafico же, напротив, видел себя уже грезящим в своей священной роще в тени статуй.

В конце концов Рильке все же не въехал в павильон, поняв, что жить там было бы невозможно. Он остался в замке, обитая в большой приветливой угловой комнате моего сына. По обеим сторонам было море, слева Триест и Истрия, справа открывался вид на Аквилею, а дальше – на лагуны и Градо, откуда позднее наше древнее гнездо-в-скалах будет расстреляно, – до той римской башни, что не подвластна обстрелам. Над письменным своим столом Рильке велел повесить мой портрет, когда я была маленькой девочкой четырех или пяти лет; позднее он утверждал, что по вечерам мы вели друг с другом долгие разговоры.

Рильке стремился к строго вегетарианскому питанию, дававшему ему ощущение странного подъема всего его существа, однако то, что он отвергал и рыбу, вызывало у меня подозрение, что его питание совершенно неудовлетворительно. Мисс Гринхэйм была в отчаянии. Все люди в замке буквально боготворили поэта. Между тем старый добрый Карло неизменно изумлялся и тряс головой. Дело в том, что Рильке имел привычку часами бродить в одиночестве по комнате, громко скандируя свои стихи и отчаянно жестикулируя, что наводило ужас на бедного старика, поскольку он не понимал, что происходит. Когда позднее он к этому привык, я уже могла хохотать до упаду, наблюдая, как он пытался на своем полуитальянском-полусловенском диалекте подражать голосу и даже жестам поэта. Полагаю, что ему чудилось что-то дьявольское в этих непонятных ему монологах.

IV

Так в декабре Рильке вступил в свою долгую одинокую зиму. Однако его продолжало сопровождать уныние, продолжались жалобы на отсутствие вдохновения. Тем маленьким восхитительным стихотворениям, которые время от времени выходили из-под его пера, он не придавал значения, не принимая их всерьез. Сможет ли он когда-нибудь снова начать писать? Бог покинул его…

Однако в середине января родилась первая Элегия!

23 января я получила маленький пакет, в котором оказался тот бирюзового цвета томик, который мы купили в Веймаре. «Dolce color d'oriental zaffiro».[34] Короткое письмо сопровождало первую Элегию. Невозможно описать мою радость, мое ликование!

Позднее Рильке рассказал мне, как эти элегии возникли. Никаких предчувствий того, что в нем назревало, он не испытывал. И все же в одном из писем он дал намек: «Соловей приближается…» Быть может, все же грядущее им предчувствовалось? Однако затем показалось, что соловей снова умолк. Великая печаль охватила его, и он начал думать, что и эта зима не принесет плодов.

Но вот однажды ранним утром он получил малоприятное деловое письмо и решил быстро с ним разделаться, для чего погрузился в расчеты и в другие прагматические вопросы. Снаружи дул мощный бора, однако солнце сияло, море светилось синевой, как будто оплетенное серебром. Рильке спустился к бастионам, которые, расположенные возле моря с восточной и западной сторон, были связаны узкой дорогой у подножия замка. Скалы там возвышались с большой крутизной, уходя вниз к морю на двести футов. Рильке прогуливался взад-вперед, размышляя, как лучше ответить на письмо. Как вдруг посреди этих раздумий он мгновенно замер, потому что ему показалось, что сквозь рев бури к нему прорывался голос:

Разве, когда я вопил, хоть кто-то услышал меня из этих ангельских хо́ров?..

Он стоял, вслушиваясь. «Что это? – прошептал он чуть слышно. – Что это? что приближается?»

Он достал записную книжечку, которую постоянно с собой носил, и записал эти слова и следом еще несколько строчек, оформившихся без его участия.

Совершенно спокойный, он вернулся в свою комнату и довел до конца деловое письмо.

Вечером была записана вся элегия. Вслед за ней пришла вторая, «ангельская». Рильке рассказывал мне, что все начальные строфы остальных элегий странным образом родились в эту дуинскую зиму. Мне особенно памятно неописуемо прекрасное начало последней. Обо всем этом он рассказывал мне в Мюзоте – и о том, что он сразу же знал, что среди всех начальных строф именно этому началу предстоит образовать последнюю элегию… Пришло еще несколько фрагментов, но потом Бог замолчал…

И еще десять долгих лет Рильке вынужден был невыразимо страдать от этого молчания!

В 1927 году, после смерти нашего друга, я была в Риме. Там я получила от Гуго фон Гофмансталя – он был тоже одним из наших доверенных друзей – письмо из Сор-ренто о том, что