Я показала на альбом:

– Это тот, с кем они работали?

– Тот самый. Они начинали вместе в конце восьмидесятых, а году в девяносто пятом пути их разошлись. Тебе известно, кто такие «лучники»?

– Конечно. Местная, мадридская разновидность райтеров. Последователи легендарного Пружины – Блэк-Крыса, Глаб, Тифон и прочие. Рисовали под именем стрелу.

– Точно. Ну так вот, Снайпер поначалу примыкал к ним. Пока не ушел в самостоятельное плавание.

– Ну а что этот Крот? Он еще действующий?

– Перешел в разряд обычных художников, но особых лавров не стяжал.

– Никогда о нем не слышала.

– Потому и не слышала, говорю же – не процвел, успеха не добился. А сейчас вообще открыл магазинчик, где торгует аэрозолями, маркерами, футболками и прочим. Изредка расписывает рольставни для лавочников, которые таким способом думают защититься от диких неорганизованных райтеров… Или стены гимназий в предместьях. Магазинчик называется «Радикал». На улице Либертад.

Я все это записала в блокнотик.

– Ну вот он-то как раз успел познакомиться со Снайпером. Хотя, насколько я знаю, никогда ни слова не говорил, кто такой Снайпер и что… Это еще один вариант той же беззаветной преданности: стоит хотя бы вскользь упомянуть о личности Снайпера – и Крот становится нем как могила.

Я поднялась, спрятала блокнот в сумку, а ее повесила через плечо. И опять спросила себя: а в какой степени повязан этой пресловутой верностью сам инспектор? Потому что, как ни крути, любая охота кончается тем, что охотник обнаруживает себя. Пачон, не вставая, обозначил в качестве прощального жеста благодушную улыбку. Надевая макинтош, я показала на расписанную стену:

– Неужели у тебя не болит голова от того, что это – в трех метрах от тебя?

– Представь себе, не болит. Это граффити наводит меня на размышления.

– На размышления?.. О чем?

Он вздохнул, как бы кротко принимая неизбежное. В улыбке вдруг словно сверкнула искорка злой неприязни. Сверкнула на миг – и погасла.

– О том, что до пенсии мне еще четырнадцать лет.

Мы расцеловались, и я пошла к двери. И была уже на пороге, когда Пачон сказал мне вслед:

– Этот самый… Снайпер… всегда был не такой, как все. Достаточно взглянуть, как он эволюционирует от года к году… Мне-то это было ясно с самого начала. У него есть идеология, понимаешь? Или он наконец понял, что это такое.

Заинтересовавшись, я остановилась. Никогда не рассматривала Снайпера с этой точки зрения.

– Идеология?

– Да. Ну, понимаешь, нечто такое, что не дает спать по ночам… Так вот, лично я убежден, что Снайпер – из тех, кому не спится.

Да ведь он знает, кто такой Снайпер! – внезапно осенило меня. Знает или чувствует. Но мне не скажет.

Рядом со мной, на спине, легко дыша, спала Ева. Мгновение я смотрела на неподвижный профиль, на шею и плечи, обведенные каймой света уличных фонарей. Часы на столике показывали 1:43. У меня болела голова – за ужином мы выпили целую бутылку «Валькехигосо», – и потому я поднялась принять что-нибудь. В шкафчике, висевшем в ванной комнате, нашла упаковку шипучего аспирина, вынула зубные щетки из пластикового стакана и сильно открутила кран над умывальником, чтобы вода текла посвежей. Я была в чем мать родила и босиком, но в доме батареи и деревянный настил на полу – я не мерзла. Ожидая, когда растворится таблетка, со стаканом вернулась в спальню. Снова взглянула на спящую Еву и подошла к окну. Улица Сан-Франсиско обрывалась в нескольких шагах, на площади, где стоял собор, по которому она и получила свое название. Квартира на втором этаже, и уличный фонарь светил прямо в окно. Я раздвинула шторы, взглянула – и тут в одном из припаркованных возле дома автомобилей увидела огонек спички или зажигалки. Наверно, парочка прощается. Или какой-нибудь сосед-полуночник только что подъехал и, перед тем как подняться домой, решил выкурить сигаретку, подумала я и тотчас об этом забыла.

Я выпила, поставила стакан и еще минуту смотрела на Еву. Смягченный плотной тканью свет обрисовывал контуры ее тела на смятых и скомканных простынях, от которых все еще пахло так же, как от моих губ, рук, межножья. Пахло нашей плотью, слюной, усталью. И еще – той неистовой, столь же самоотверженной, сколь и зависимой любовью, которой любила меня Ева. Пахло нежным и щедрым дарением себя. Далекой от разумных обоснований ревностью, подпитываемой вечным страхом потерять меня. Всем тем, что сейчас раскинулось передо мной в безоглядной и доверчивой, порой чрезмерной покорности, на которую я могла отвечать лишь верностью – в социальном значении этого понятия – своих чувств и неутомимым рвением в минуты близости. Которая действовала на меня, без сомнения, как болеутоляющее, потому что общество Евы было лучше всего, что могло встретиться мне на этом этапе. Потому что она в самом деле обладала замечательными умом и юмором, а ее притягательное, небольшое и ладное тело, так сладостно соответствовавшее своим двадцати девяти годам, дарило мне наслаждения и нежности столько, сколько может получить женщина от женщины. Можно было бы сказать, что мы с Евой живем уже восемь месяцев, если бы при этом каждая из нас не жила у себя и по-своему. Впрочем, говорить о любви в самом что ни на есть общепринятом смысле слова – это уже другое дело. Другой, как принято говорить, пейзаж. И здесь не место выписывать его детали.

Голова прошла, но вместе с мигренью исчез и сон. Так что я взяла в ванной халат, ушла в кабинетик Евы и присела к компьютеру. И примерно еще час бороздила Интернет, отыскивая следы Снайпера. Нашлись упоминания о его раннем творчестве – еще восьмидесятых годов, совместное с Кротом, а по ссылкам – и фотографии его работ той поры. Вагоны железнодорожные, вагоны метро, фасады домов, стены, ограды. Если расположить граффити в хронологическом порядке, можно проследить эволюцию его творчества, увидеть, как от примитивных росписей он идет к сложным композициям последнего десятилетия, в которых пространство буквально разъедается перехлестывающим через край воображением. С середины девяностых появляются мексиканские калаки – изображения скелетов и черепов. Результат путешествия в эту страну, пояснял текст. Ослепительные открытия, невероятное буйство цвета и неприкрытое, неприкрашенное насилие. Мексика. И эти скелеты, повторяющиеся все чаще наравне со знаком прицела, эти черепа, заменяющие хорошо знакомые лица классических персонажей, которые тем самым пародийно переосмысляются, знаменовали новый, зловещий этап в настенной живописи. И слова «уличный терроризм» стали возникать в голове пугающе часто. Выложенное на Ютубе видео, относящееся к апрелю 2002 года, давало одно из немногих изображений Снайпера за работой: на мутновато-серых кадрах с камеры наблюдения возникает тонкая высокая фигура человека в капюшоне, с помощью картонного трафарета и пульверизатора стремительно наносящего на стену Музея Тиссена стилизованную репродукцию знаменитой картины Маринуса ван Реймерсвале[21]«Меняла и его жена», на которой вместо лиц – черепа, а монеты заменены все тем же перечеркнутым кружком оптического прицела. Снайпер, зная, что попал в поле зрения камеры, и явно бравируя этим, позволяет себе завершить акцию дерзкой выходкой – он прочерчивает на полу линию-стрелку, от камеры к его граффити. Словно указывая объективу, куда именно следует смотреть.