– А где они все живут?

– В гетто, понятное дело.

Эжена-Оливье передернуло. Он часто бывал в каждом из пяти крупных гетто Парижа, где жили пораженные в правах французы, не принявшие ислама. Жуткой и безысходной была эта жизнь за колючей проволокой, но многие шли на нее, почитая допустимой платой за право оставаться собой. Лютая бедность и теснота, чуть что – смерть от руки любого полицейского, приравнивающего «язычника» к собаке. Но как же весело плевать на крики муэдзинов, попивая свой кофе за столиком уличного кафе, зная, что в роскошных своих особняках коллаборационисты бегут сейчас «заниматься гимнастикой». Конечно, вино и в гетто было смертельно опасно добывать, конечно, женщины выходили из дому, накинув шарф на голову и на шею, женщину с открытой головой полицейские могут забить до смерти. Но лица их все же были открыты! Жители гетто оставались французами, как могли учили детей, хотя книжек уцелело мало: каждый комикс с Астериксом, каждая серия про слоненка Бабара, рассыпающимися лохмотьями передавались из семьи в семью, покуда хоть что-то можно было различить на затертых листах. Иногда по гетто проходила вдруг череда обысков, которые трудно было угадать заранее. После обысков запасы скудных личных библиотек основательно таяли. Но куда хуже было другое. Иногда, случайно или по каким-то своим соображениям, это оставалось непонятным, благочестивая стража вдруг принималась плотно трепать одну семью. В дом начинал частить имам, без имама – молодые помощники, еще более настырные. Жутко было глядеть на напряженные, окаменевшие лица взятых в такой оборот людей. Они знали, и все знали вокруг – пройдет три месяца, отчего-то ровно три, и соседи увидят поутру либо – грузовичок, перевозящий новоиспеченных правоверных в мусульманские кварталы, либо дом с заколоченными ставнями, распахнутую дверь опустевшей квартиры. На порогах опустевших жилищ подростки рисковали иногда зажигать свечи. Но чтобы среди жителей гетто были тайные верующие!

– А откуда они взялись? Папа же распустил церковь!

– Он не был вправе ничего распускать. Знаешь, были такие, кто еще до всей заварушки ушёл в раскол, за Монсеньером Марселем Лефевром. Они и подались в катакомбы.

– Почему ты все время говоришь они, ты не из этой общины?

– Я из Маки[23].

Жанна сердито закусила маленькую нижнюю губу цвета барбарисовых ягод.

– Я не из общины, нет. И не спрашивай ничего, ладно?

Ну, не спрашивать, так не спрашивать. Но если Жанна тоже в армии Сопротивления (хотя, судя по тому, что они не встречались ни разу, не у Севазмиу), значит, они встретятся еще, и не раз. Если специально пригласить ее как-нибудь повстречаться, она, быть может, начнет насмешничать, а самое худшее, поймет. Да и как это вдруг взять и предложить? Нет, легче хлопнуть еще десяток кади! Как же хорошо, что предлагать ничего не надо, рано или поздно они встретятся и так! Да и к тому же, он тут пробудет не меньше суток. А она?

– Подойдем к отцу Лотару, – Жанна уже вскочила, не сомневаясь, что Эжен-Оливье последует за ней.

Ох, и ничего себе имечко, Лотар! В затхловатом подземелье вовсю запахло геральдическими лилиями. Уж на что в семье Левек были снобы, но до такого все ж не доходили. Однако беседовать со священником, будь он даже просто отец Пьер, Эжену-Оливье не хотелось. Но что поделаешь, его сюда прислали по делу, а священник, похоже, главный. Да, это он и покажет всем своим поведением, всякие духовные материи его не касаются.

Жанна между тем, чуть покосившись на своего гостя, словно ей доставляло удовольствие его шокировать, согнула по-мальчишески одно колено, тряхнула, склоняя голову, светлы-недлинными волосами.

– Jube, domne, benedicere![24].

– Здравствуй, маленькая Жанна, – губы священника улыбались, но во взгляде, опущений на светлую макушку, вспыхнула боль. – Benedicat te omnipotens Deus

– Отец Лотар, это Эжен-Оливье, из Сопротивления, – Жанна уже отряхивала джинсы. – Он то и будет ждать у нас новых документов, которые доставят из Коломба.

– Я помню, Жанна, – похоже, глядя на девушку, отец Лотар не мог не улыбаться, впрочем, не без добродушной насмешки. Он обернулся к Эжену-Оливье.

– Думаю, у Вас было не самое легкое утро.

– Зато мне, похоже, повезло отдохнуть больше суток шикарнее, чем на Лазурном берегу, – Эжен-Оливье успел порадоваться, что удержался от соблазна небрежно уронить, мол, пустяк, обычное дело. Это было бы дешево, а этот священник со слишком уж изучающим, слишком цепким взглядом сразу отметил бы дешевку. Ничем бы не показал, но мимо бы не пропустил.

– Вижу, Вы здесь впервые. – Отец Лотар рассматривал Эжена-Оливье пристально, но ни сколько не таясь, явственно ощущая себя в праве вот эдак прощупывать глазами. – Странное место, не правда ли? Тут все выстроено в те времена, когда люди почитали религию безобидным старомодным чудачеством, и все только потому, что сумели покатать вокруг нашей грешной планеты нескольких собак и обезьян. Они очень много думали о будущем, о каком-то немыслимом расцвете всех наук, нечеловеческих формах разума. Я читывал книги тех лет. Единственное, чего бы тогдашним почитателям прогресса не могло прийти в головы ни при каком раскладе, так это нашего настоящего. И уж никак не влезло бы в их сознание, кому и для чего послужат их подземелья.

– Я не верю в Бога, – Эжен-Оливье встретился со священником глазами. – Разве б Он мог допустить… Допустить чтобы они понастроили по Нотр-Дам эти лохани для мытья своих ног?

– Да разве это Он допустил? – возразил отец Лотар. – Это мы допустили, верней сказать, допустили наши предки, в первый раз тогда, когда стали относиться к Нотр-Дам не как к месту Престола Божьего, а как к памятнику архитектуры. Целый двадцатый век они только и делали, что допускали и допускали[25]– по кусочку, по шажку… Но, кстати уж, о предках… У Ваших должны быть корни в Нормандии, я готов побиться об заклад, что так.