Я приступил к чтению. Мы шли довольно бегло – по тетрадке в час.

Тихий гость поначалу робко клевал печенье, но скоро затих окончательно.

Наш попугай в клетке на окне мурлыкал, как кошка, довольно, самозабвенно. Дело в том, что в обычные дни эти килограммы бесхозной прозы доставались ему одному, несмотря на всю его птичесть: я не гнушался декламировать даже фонарному столбу. А в тот раз волнистого малыша впервые оставили в покое.

Дальше эту историю я рассказать не могу, так как весь с головой ушел в свой советский стендап и больше не замечал ничего и никого вокруг.

В этом месте я уступаю трибуну своей матушке, которая до сих пор любит живописать тот случай в красках, не упуская возможности всячески меня унизить на разных семейных торжествах.

Матушка сидела в соседней комнате и смотрела телевизор. Внезапно ей показалось, что кто-то смотрит на нее. Она машинально взглянула в сторону двери и вскрикнула. Там в дверном проеме бесшумно стоял мой тихий гость. Матушка вскрикнула еще и потому, что за окном был поздний вечер, и она не сомневалась, что одноклассник ее сыночка давно ушел.

«Простите, а можно я уже пойду?» – умоляюще пролепетал гость.

Мама в панике схватила моего одноклассника и лично проводила его домой (благо, он жил в соседнем дворе). Она обратила внимание на то, какие красные у мальчика уши. Эти уши буквально горели во мраке, освещая им путь в темноте.

Так я нашел своего читателя.

Когда матушка вернулась в квартиру и заглянула ко мне в комнату, я по-прежнему читал вслух что-то из очередной исписанной тетради. Отряд не заметил потери бойца.

И лишь на окне в клетке в истерике бился попугай, пытаясь утопиться в крохотном поильнике.

В детстве я страдал словоблудием. У моего крана с даром речи была сорвана резьба.

Из меня без остановки лилось, струилось, капало, пенилось, журчало, источалось.

Радиоточку в нашей квартире даже не включали. Меня ставили на стульчик в углу, и я витийствовал на своих коротеньких волнах. Когда на подоконниках завяли все цветы, меня стали выносить во двор.

Дети с интересом собирались вокруг меня послушать странного мальчика-репродуктора. Тот контент, который я выдавал в эфир (еще не придуманными в то время) терабайтами, официально назывался «историями». Мамочки рукоплескали, говоря своим чадам: «Ступай, малыш, Олежка сейчас расскажет историю». Олежка заряжал очередную «Сагу о Форсайтах» на десять часов, а внезапно освобожденные женщины Востока радостно чирикали о чем-то ни о чем на лавочках.

«Гений! Гений!» – дежурно подбадривали они меня на исходе десятого часа, и я, возбужденный овациями, начинал по новой.

Детям во дворе почему-то нравилось. Тогда по телевизору вещало всего два канала, а единственным доступным для нас ютубом было окно на первом этаже, в котором круглые сутки ругалась и била посуду одна веселая семейка, недавно пережившая серебряную свадьбу.

Как-то раз ко мне подошел местный алкоголик. В округе его называли художником. Видимо, потому что он вечно ходил в какой-то краске. Правда, сейчас я понимаю, что этот дядька вполне мог оказаться простым маляром. Но публике хотелось верить в прекрасное – в художника, живущего по соседству, пусть и алкоголика. Алкоголизмом тогда было никого не удивить. В те годы страна делилась на пьяниц и сочувствующих, на тех, кто уже или еще да, и тех, кто уже или еще нет.

Художник-алкоголик-маляр-под-вопросом подошел ко мне и сказал:

«Нет, ты не гений. Гении все чокнутые. Для гения ты слишком нормальный».

В тот день я вернулся домой в слезах.

«Я норма-а-а-а-льный», – рыдал я в подол матери.

«Ну, какой же ты, нормальный, посмотри на себя», – утешала меня матушка, как могла.

Где-то через месяц после моего разговора с художником я упал с велосипеда и ударился головой.

Очень сильно. По моей версии. Я требовал перебинтовать себе голову, как у Щорса, и похоронить меня в Кремлевской стене.

Слегка. По версии родителей. Они на всякий случай помазали мне зеленкой лоб в том месте, где они подозревали царапину.

Падение явно пошло мне на пользу. Тональность моих публичных выступлений резко изменилась.

Если до своего тройного сальто в асфальт я давал Донцову, то после него резко включил Пелевина. Ряды моих слушателей стали стремительно редеть. Один мальчик как-то раз вернулся домой седым. Другой бросил секцию бокса и пошел заниматься скрипкой в музыкальную школу.

Однажды вечером я закончил очередной перформанс и впервые за все время своего витийства огляделся (ведь не дело звезды – заботиться о кассовых сборах): меня слушал ребенок, кот и художник-алкаш.

Причем первых двух можно было засчитать мне в актив только весьма условно: ребенку было не больше года, и он, скорее всего, с удовольствием ушел бы, если бы умел ходить. Кот же страдал ожирением и не менял дислокации годами.

В предвечерней тишине двора раздавались жидкие одиночные хлопки.

Это хлопал художник, через раз промахиваясь одной ладошкой мимо другой.

«Браво! – кричал он мне, показывая большой палец вверх: – Бис!»

В тот день на его лице было особенно много краски.

Равно, как и на моем. Потому что я моментально покраснел.

Я понял, что наконец стал гением.

Из-за своей безответной любви к словам в детстве я мечтал стать геологом.

В геологию меня манил минерал под названием «лучистый колчедан».

В этом названии было столько магии и поэзии, что у меня снесло мою юную, еще не крепко сидящую крышу. Я представлял себе сияющее сияние и лучистые лучи и заходился от восторга. И это все было только от «лучистого». О «колчедане» я боялся даже мечтать, настолько это казалось грандиозным.

Когда я учился в седьмом классе, в музее минералов мы наконец встретились – я и кучка прессованных фекалий, которую представлял собой в реальности лучистый колчедан. После этой встречи я за один вечер стал мудрым и седым ребенком.

С тех пор я старался мечтать осторожнее. И уж если мечтал, то в своих мечтах избегал объектов со звучными прилагательными.

И еще на всю жизнь я запомнил: если ты выглядишь как говно, никакие эпитеты тебе не помогут.

В детстве я воспринимал фразу «парадоксов друг» из пушкинского «и гений, парадоксов друг» как нечто вроде «сукин сын». До сих пор иногда хочется выругаться во время ссоры «да пошел ты, парадоксов друг».

В детстве я считал, что в строке «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам» «Неуклюжи» – это такие сказочные создания, милые и неповоротливые.