Я засыпал под нечленораздельное шипение советского лампового радиоприемника «Аккорд», вслушиваясь в мягкую раковину подушки, и представлял одинокое судно в ночной дали океана, посылающее мне сигнал через бесконечность.

В нашем районе в советское время существовало такое чудище морское – «Школа эстетического воспитания».

«Школа эстетического воспитания» располагалась в безобразной подворотне. Родители водили меня туда на занятия в последний год перед поступлением в школу. Это было оправданной мерой. Я рос довольно сермяжным ребенком: мог сесть за стол без ножа для рыбы и при слове «жопа» не собирался падать в обморок.

В той школе, среди прочего, нас учили рисовать. А потом устраивали маленькие выставки из детских работ. Отец до сих пор любит мне припоминать, что мои картины можно было узнать сразу. Еще за три квартала. На черном небе – черное солнце, а под ними – черные дома на черной земле и скелеты черных людей. И все это с черными эстетическими разводами. Школа-то эстетического воспитания. Вот я и старался соответствовать.

Однажды на очередной выставке к моему папе подошел педагог и попросил уделить ему одну минутку. Преподаватель начал рассказывать отцу о том, какой я сложный ребенок, какой лиричный, какой мыслящий, какой ищущий и даже сомневающийся. И все в том же духе. Папа периодически испуганно оглядывался на меня, стоящего поодаль, сверяя оригинал с интерпретацией педагога. По словам отца, я во время их беседы хомячил огромное яблоко. Немытое.

На словах учителя о том, какая я невероятно глубокая и тонкая личность, я закончил есть яблоко, рыгнул и выбросил огрызок в окно.

От важных событий в памяти через много лет остаются одни лоскуты. Как будто они истрепались на ветру времени.

Про свое 1 сентября я помню какую-то чушь.

Я запомнил, что мы с мамой, и бабушкой, и папой, и соседкой, и ее собакой, и нашим дворником, и еще с десятком каких-то неравнодушных людей так спешили торжественно проводить меня в первый класс, что забыли помыть мне голову.

Когда мы большой делегацией, замыкаемые собакой, шли от дома к школе, мама так и сказала:

«Ой, мы забыли помыть ему голову».

Едва она это произнесла, голова у меня стала чесаться.

Я рос крайне чувствительным и мнительным ребенком, и к тому моменту, когда впереди показался пестрый гудящий школьный двор, я мог думать только о своей немытой голове.

Директор школы произносил речь про «самый важный день в жизни», а я стоял и психовал, что в самый важный день в жизни у меня на голове птичье гнездо. Тогда я еще не подозревал, сколько разных директоров впоследствии будут задвигать мне про «самый важный день в жизни».

Я накрутил себя про немытую голову настолько качественно, что решил прикрыть ее от посторонних взглядов букетом цветов, плотно прижав его к лицу.

Директор отмикрофонил по бумажке, и торжественная линейка под веселую музыку стала расползаться в светлое будущее, по классам. Букет, за которым я прятал немытую голову, полностью закрывал мне обзор. Я шел в толпе наугад, за шорохом шагов впереди. Через несколько минут шорох шагов впереди начал стихать. И в то же мгновение над школьным двором раздался чей-то металлический голос из мегафона:

«Чей ребенок идет в стену?»

Это был чей надо ребенок, ребенок своих родителей, моих родителей, то есть я. Из-за того дурацкого букета поверх лица я отбился от стада и шел по направлению к глухой школьной стене. Меня поймали и вернули в строй. Впоследствии я еще долгое время фигурировал среди учителей и родителей под кодовым наименованием «ребенок, идущий в стену». В прекрасном японском это наверняка называется одним красивым словом, вроде «камикадзе».

Но самое ужасное случилось уже в классе, куда нас, первоклашек, привела учительница. Мы все кучковались у входа в помещение, пожирая взглядом вожделенные парты, пока учительница зачитывала что-то торжественное по бумажке. Толпа детишек оттеснила меня в самый угол при входе в класс. Там я наконец отлепил букет от лица и огляделся. И первое, что я увидел, была раковина.

«РАКОВИНА!» – подумал я и начал сползать в обморок.

У нас в классе в углу при входе почему-то располагалась обыкновенная раковина с краном.

Я понял, что сейчас мне прилюдно, на глазах у всех этих незнакомых детишек, будут мыть немытую голову, ведь с немытой головой за такую чистую прекрасную парту, очевидно, садиться нельзя. Возможно даже, директор лично придет натирать мою жалкую черепушку хозяйственным мылом.

Я попытался выбраться из угла, как боксер в клинче, но передо мной стояло сразу несколько рослых девочек. Это было советское время, и тогда с экологией дела обстояли куда лучше, чем сейчас, поэтому девочки получались как на подбор – высокие, крупные.

В руках девочки-гренадеры держали одинаковые букеты гладиолусов. Это все был, конечно, полный сюрреализм и 1 сентября в Твин Пиксе, если бы я тогда знал, что значить «сюрреализм», не говоря уже о «Твин Пиксе».

Я оставил попытку вылезти из-за девочек (в любом другом контексте это, пожалуй, звучало бы даже романтично) и затаился в углу, как хорек.

Торжественная речь учительницы размеренно шелестела сквозь гладиолусы, и я немного подуспокоился. Я даже слегка осмелел и подумал, что, может быть, меня на первый раз пощадят и не станут мыть голову.

И в этот момент мой взгляд упал на портрет Ленина, висевший на стене класса.

«Без валиантов – мыть!» – сказал портрет картаво. И я снова начал терять сознание…

Через много лет у меня постепенно выпали волосы, и я облысел.

Уверен: от последствий того стресса 1 сентября.

Я не люблю свой день рождения.

Не люблю с того момента, когда мне подарили деревянную лошадку. Мне сказали «беги скорей сюда, малыш, мы подарим тебе лошадку», и я побежал. За живой лошадкой. А лошадка оказалась мертвой. В смысле – деревянной, что, по сути, для ребенка одно и то же.

В другой раз, тоже в малолетстве, я так лихо задул свечи на праздничном торте, что спалил себе брови. Безбровый бледный ребенок – то еще зрелище, матушку потом отпаивали шампанским. С тех пор я не приемлю тортов со свечами. Вообще, задувать свечи после тридцати опасно – можно сгореть заживо.

«Все неврозы из детства», – как хором скандируют неврозы на своем ежегодном слете в подвале Клиники неврозов.

Я не исключение. Мертвая лошадка в подарок – это так, не серьезно. Не серьезно. Не серьезно. Не серьезно. Отвечает у меня только за невроз навязчивых состояний.

Было кое-что и пострашнее.

В начальной советской школе у нас практиковался такой обычай: в свой день рождения каждый именинник приносил в класс большой пакет с конфетами. Ходил с ним по рядам и раздавал сладости одноклассникам.