вызывающий. Ты начал работать там, как раз став отцом; дома был ребенок, он ел, и плакал, и размахивал ручонками в воздухе. Понятно, что тебе надо было учить его говорить, ходить, различать добро и зло, и все отмечали, что тебе идет отцовство, что ты выглядишь гордым и уверенным, но сейчас я вижу тебя ночью в машине, в те полчаса, пока ты добираешься домой.

Лето 1988 года, идет дождь.

Уличные фонари отбрасывают отсвет на мокрое лобовое стекло, дворники сонно качаются из стороны в сторону. Ты паркуешься в кармане автобусной остановки. Десять минут, думаешь ты. Всего десять минут. Включаешь радио.

Кем ты был до этого? Панком. Вором, торчком, бабником, человеком без совести, но с постоянным чувством вины; ты завел семью для того, чтобы освободиться от той, в которой вырос, но по-прежнему ощущаешь себя в плену.

Ты закрываешь глаза. Сидишь так недолго.

Включаешь зажигание, дворники сонно качаются из стороны в сторону. Трогаешься с места и на те полчаса, что занимает дорога домой, становишься частью ночи.

В фильме «Небо над Берлином», снятом Бимом Вендерсом в 1986 году, рассказывается об ангеле, влюбившемся в женщину и отрекшемся от своего небожительства ради того, чтобы быть с ней.

До этого ангел скитался по земле и наблюдал за тем, как живут люди, но самому ему не доводилось ощутить ни прикосновений, ни вкуса еды, и для всех он оставался невидимым. Но однажды он встретил рыжеволосую воздушную гимнастку и захотел познакомиться с нею; эта страсть оказалась сильнее желания понять смысл существования всего остального мира. Не это ли и есть любовь: отказаться от роли наблюдателя, спуститься к людям?

Они совсем не пара — этот немолодой ангел и юная воздушная гимнастка; в одной из последних сцен фильма они оказываются в баре; она наконец-то видит его, их взгляды встречаются, они глядят друг на друга. Но во время этого романтического крещендо невозможно не задуматься о том, что случится потом. Перед нами вырисовываются картины будничного существования и всей своей тяжестью обрушиваются на них, на эту пару в баре.

Мы видим их через три года, пять лет, десять лет. Будни. Все идет к этому. Без них никак. Чтобы жизнь закрутилась, сложилась. Но разве будни не насмешка над любовью? Или, скорее: разве мы не хотим чего-то другого, когда вдруг встречаем друг друга и чувствуем то, что называем любовью, разве не от будней мы стремимся убежать? Ролан Барт пишет: «Мне скажут: этот тип любви нежизнеспособен. Но как оценить жизнеспособность? Почему жизнеспособность обязательно Благо? Почему длиться лучше, чем сгореть?»[2] Можно себе представить, как ангел однажды пропадает, снова став невидимым.

Что он спрячется за тонкой гранью, отделяющей жизнь ангелов от жизни людей. Что он двинется дальше, найдет новую женщину, к которой его потянет, новую влюбленность, благодаря которой вновь станет видимым; что нет цели, а есть только движение от видимого к невидимому и назад, между привязанностью и охлаждением. Как бы мы вообще выживали, если бы не покидали друг друга? Если бы все время заново не прикасались к миру, раскинувшемуся перед нами таким сверкающим и ясным, с которого начисто стерты отпечатки наших пальцев.

Ты познакомился с моей мамой на вечеринке в середине восьмидесятых годов. Звучала запись группы «Генезис». Ты курил, опершись о подоконник, рост у тебя под два метра. Квартира принадлежала девушке, с который ты встречался годом раньше, а теперь она встречалась с одним из твоих приятелей. Ваша компания состояла исключительно из молодых парней. Все тащились от музыки и могли обсуждать альбомы часами, композицию за композицией. Тебе это надоедало, ты напивался, бесился. Чтобы не скучать, перетягивал внимание на себя. Твои товарищи, когда хотели выглядеть взрослыми, подшучивали над тобой, а когда тосковали по детству — восторгались. Вам было по восемнадцать лет, вы знали друг друга всю жизнь. Твои друзья носили пальто; женщинам же нравился ты. Ты рисовал стрелки и одевался в батик. Ты загорался, ведя беседы с людьми, с которыми больше никогда не встретишься. Сам себе ты больше всего нравился в роли чужака.

Мама танцевала. Ты смотрел на нее, шестнадцатилетнюю, с лицом серьезного ребенка. Ты ей не понравился. Ты был пьян, заигрывал со всеми подряд. Но в твоем разнузданном поведении было что-то расчетливое: ты был себе и ураганом, и глазом урагана[3].

Тебе двенадцать лет. Ты стоишь в центре большого зала в майке и затянутых на талии шортах, они тебе велики. Ты мерзнешь, руки в пупырьях гусиной кожи. Учитель физкультуры, хмурясь, из угла зала наблюдает за классом. Разминка, мимо тебя, спокойно стоящего на дорожке, проносятся одноклассники; набрав в рот воздуха, ты выпускаешь его через расслабленные губы: раздается презрительное фырканье. Однако перед эстафетой, когда класс делится на две команды, ты стоишь, наклонившись вперед, громкими выкриками подбадривая товарищей по команде, срываешься с места и мчишься во всю мочь; во рту вкус крови, тело покалывает, сосет под ложечкой, ты хочешь победить; ты еще был ребенком, но когда припирало, какая-то непреодолимая сила толкала тебя выкладываться полностью, чтобы ощутить, как тело выходит за рамки собственных возможностей. Скучные одноклассники разом превращаются в твоих людей, тебя распирает от гордости, когда самая медлительная девочка на полкруга опережает противника и приближается к финишной линии, и ты с сияющими глазами, надрывая горло, снова и снова выкрикиваешь ее имя. Некоторые во время соревнований всегда держатся в тени: сидят на скамейке и нарочито громко прохаживаются на тему того, как все это глупо. Чего уж так переживать, это же просто игра, это же просто соревнование, говорит один, и твои глаза мечут молнии, когда ты поворачиваешься к нему: «Так можно про что угодно сказать, придурок». Ты раскусил код и теперь знаешь, что весело тебе не будет, пока ты сам этого не захочешь, весело будет, только если делать вид, что тебе и взаправду весело; и тебе правда весело, это твоя всамделишная жизнь.

Весной ты оформляешь брак со второй женой. Вам обоим по сорок три, вы вместе уже тринадцать лет. Свадьбу играете в саду, приглашены только самые близкие. Деревья стоят в цвету.

Ваш выкрашенный в красный цвет дом наполняется друзьями и членами семьи. Гости долго не расходятся, все уже навеселе. Не склонные к подобному времяпрепровождению уже давно разъехались. Я сижу на террасе с твоим другом детства, он рассказывает о своей работе над биографией одного человека. Курим. Внезапно налетает мощный весенний ливень, по брезенту,