Успел скрыться в подполье последний герой, образованный и фанатичный Че Гевара, чтобы через время вынырнуть в Боливии и начать там все сначала, но был сдан американцам, которые теперь-то поняли, что к чему, и шлепнули его на месте.

А советский народ гневно требовал на митингах руки прочь от Кубы и восторгался: Пальчики с маникюром гладят щечки нагана: такой мы тебя увидели, юность мира, Гавана!

Скрытно и спешно оборудовались ракетные стратегические и зенитные дивизионы, а переводчики-испанисты получали офицерские зарплаты в учебно-диверсионных лагерях под Серпуховым.

Но к тому моменту ребята из шестой палаты, которые все это придумали и провернули, которые впервые в истории осуществили прорыв социализма в Западное полушарие, уже исчезли, и никто не спрашивал, что с ними стало.

– 1 -

Адам родил Сифа. Сиф родил Еноса. Енос родил Каинана. Каинан родил Малелеила. Малелеил родил Иареда. Так оно и шло до поры до времени.

Но велик был год и страшен год от Рождества Христова 1918. И 19 не хуже. А также 20, 21, 22, 23, 24, и так далее; а хоть и в другую сторону – 17 был хорош, и 16, 15, 14, – что за чудо, просто прелесть этот грегорианский календарь. Кто такой Грегор? как сподобился создать календарь такой, что страшен, как вся наша жизнь? так, видно, никогда уже и не узнаю – спросить-то не у кого.

Но был год – начало нового, рубежного, дважды косым крестом по миру, века: и малиновый звон колоколов в метели, огни рождественских елок и визг снега под полозьями лихачей; и родился мальчик.

С днем рождения, старая сволочь, убийца.

Вощеный паркет, тепло голландских печей, седенький доктор, хлопотливая акушерка.

Горничная, Юсуповский сад, гимназическая форма, гирлянды над катком, дуксовский велосипед, надушенные записочки.

И – Прощание славянки, в газетах списки павших, Распутин, Дума, сестры милосердия, посылки на фронт: Февраль! Отречение! Хлебные очереди! Красный цвет!

Свобода.

Равенство. Справедливость.

Кто в семнадцать лет не шел драться за это – тот дерьмо и ничтожество. Тот не был молод, того не жгла горячая кровь, глаза не блестели, не пела жажда жизни. Жалок тот, кто в семнадцать не имел идеалов. И не имел решимости стремиться к ним. Лева Бауман ушел в революцию. Советы, партии, социалисты, дезертиры: ветер. Был образован – писал обращения и листовки, разъяснял программу текущего момента, был втянут маховиком Гражданской войны: мандаты, разбитые поезда, вобла с кипятком, пулемет в тамбуре штабного вагона. Комиссарствовал, был ранен, кормил тифозных вшей, водил продотряд, командовал ЧОНом.

Семья подалась из голодного промерзшего Петрограда на хлебную Украину, к родственникам, и сгинула в дыму Гражданской войны – а либо вырезали в погроме, либо успели откатиться в Польшу, Чехословакию или далее.

Товарищ Бауман был поставлен партией на хозяйственную работу, поднимал страну и рос вместе с ней, восстанавливал железнодорожный транспорт, за руку здоровался с Кагановичем и Орджоникидзе, ездил в Швецию и Германию закупать локомотивы, получил орден Красного Знамени, личный паккард, портрет Сталина в кабинете, стал директором Коломенского паровозостроительного завода.

Проснись, вставай, кудрявая, на встречу дня! Поездки в Германию ему и намотали в тридцать восьмом. Неделя на конвейере, сапогом в пах, табурет по почкам – подписал: немецкий шпион. Десять лет.

Поставили его в лагере, новичка-дурачка, бригадиром на общие, и в первый же день блатные, которых гнал он с дурным директорским понтом работать, перебили ему ломом ручки-ножки, чтоб не докучал. Такое было бригадирское место.

Ну что. Организм истощенный, раздробленные кости не срастаются, обморожение, инфекция, гангрена – и отчекрыжили в больничке сердяге конечности под самый корень.

А за стенкой, в клубе, как специально, дети начсостава новогодний хороводик водят и поют:

– Срубил он нашу елочку под самый корешок.

И тогда только, впервые за много лет, залился Лев Ильич неудержимыми слезами. Плачь не плачь, а что еще делать… Жена в ОЛЖИРе, сын в детдоме под другой фамилией, и сам считай уже не существуешь.

Но тут как раз пошли обмороженные с финской войны, тысячами и десятками тысяч, зима знаменитая, и стали появляться первые спецгоспиталя для самоваров. А вначале всегда бывает неразбериха, вдобавок еще справедливый нарком Берия реабилитирует невинных жертв Ежова, и оказался Лев Ильич первым пациентом нашего заведения. Отец-основатель.

И вот ведь что типично: сидел в лагерях – и ничего не понял! Ничего. Комиссар в пыльном шлеме – и все тут. Кличка Старик ему даже льстит – мол, как же, как у Ленина в подполье.

Особенно его ненавидит Жора.

– Ведь мы же в пионерах на вас молились! – шипит он. – Герои Революции и Гражданской войны!

– Молиться не надо. А без идеалов нельзя. Правильно верили.

– Что – правильно?! В тылу спецпайки жрать правильно? А мы: Комсомолец – на самолет! Комсомолец – в военкомат! А ты знаешь, что Жданову, жирному борову, в сорок втором году, в подыхающем с голоду Ленинграде, клизму ставили, делали кислородное орошение толстого кишечника – еду в говно не успевал переваривать!

– И тебе клизму ставят, так что.

– Что?! А то, что я свой колит с геморроем на подводных лодках нажил. Профессиональное заболевание: в подводном положении гальюн не продувают. Все и терпят. Днем, по крайней мере. Можешь демаскировать позицию, если кто сверху висит, и вообще воздух высокого давления на это расходовать запрещено. Его и так в обрез, потом нырнешь поглубже – и не продуешься, там и останешься.

– Вот то-то ты, видно, до сих пор не продулся. А лучше б там и остался.

– Я там и так остался. А что спасся – так моей вины в том нет.

Как нам осточертели наши наизусть известные истории. А куда от них денешься.

Жорину лодку утопили в сорок третьем в Баренцевом море. Немецкий эсминец загнал их на банку и разделал на мелководье, как Бог черепаху. Глубинной бомбой разворотило корму, но переборки задраенных отсеков выдержали давление небольшой глубины, центральный пост и носовое торпедное уцелели.

В гробовой темноте затонувшей лодки живых осталось одиннадцать, оглохших и задыхающихся. Была надежда – аварийный запас сжатого воздуха для носовых аппаратов. Корпус тек, по пояс в ледяной воде, хрипя и считая время, дождались ночи и стали выбрасываться через торпедную трубу – по двое. Спасение кинули жребием, тянули спички из командирского кулака в пятне фонарика. Жора, старшина торпедистов, шел седьмым, в паре со штурманом. После них не вынырнул никто – воздух кончился.

– А одиннадцатый номер кому достался, а? Сашке Ермолаеву, моему младшему торпедисту, первогодку! салаге! Ему восемнадцать всего исполнилось! Крышку-то кто задраит, рычаг кто нажмет? последний нужен, смертник. А почему не командир – ведь морской закон, последнему покидать корабль? Ладно командир – а замполит? Он на что еще нужен? За Родину, за Сталина, не щадя жизни! С-сука… И ведь не постыдился – во второй паре.