Началось все со Стеклянной Комнаты — диковинного помещения, устроенного Вольвероном в приделе Дома Проповедника. Стены и потолок там были сделаны из стекла. Наполнив комнату разнообразными растениями и цветами, Вольверон притащил туда большущий письменный стол. Сидя за ним, он писал свои проповеди и готовился к ним посреди своего искусственного леса. Затем он стал там распивать чай с прихожанами! Одна уважаемая вдова пожаловалась соседям на то, что проповедник на нее и не смотрел даже, а любовался облаками сквозь листву!

Потом… потом пошли разговоры про то, что молодой проповедник якобы бродит по Диколесью, что-то бормочет себе под нос, подходит к деревьям и гладит их стволы. Как-то вечером в местном кабачке один молодой дровосек рассказал страшную историю и клялся, что не врет: собрался он рубить могучий дуб, и тут на него из подлеска выскочило какое-то страшилище в лохмотьях, да как закричит на него, чтобы он, дескать, не трогал дерево и убирался. Одного этого вполне хватило бы, чтобы напугаться до смерти, но дровосек с пеной у рта утверждал, что все оказалось еще ужаснее: у страшилища было лицо молодого проповедника! Не все, конечно, в эту байку поверили, но, тем не менее, на следующий день история разлетелась по долине.

А потом были другие истории, и некоторые из них оказались похуже первой. Одни болтали, будто бы видели, как проповедник возвращался из ваганского табора без балахона. Слуги, работавшие в лектории, сплетничали о том, что слышали под дверью, как Вольверон распевает странные песнопения, болтали также, что он стал подвержен внезапной смене настроений. Повариха нашептала своей соседке, будто бы проповедник отказался от прекрасно приготовленной баранины со специями и объявил, что не намерен более употреблять в пищу мясо животных! Бедная женщина чуть не плакала. Правда, на следующий день Вольверон удивил ее. Похоже, совершенно забыв о сказанном днем раньше, он заказал своего любимого голубя в варльском вине!

Это было очень странно. Это было слишком странно.

А потом Сайлас стал странно вести себя во время проповедей. Он ни с того ни с сего становился рассеянным, умолкал. Прихожане во время таких пауз чувствовали себя в высшей степени неловко: шаркали ногами и нервно переглядывались. «Может быть, проповеднику нездоровится?» — было написано на их лицах.

Поползли слухи. Начались тревожные разговоры. Следовало известить Максимата. Ведь, в конце концов, ирионский храм был богат и почитаем, ему щедро жертвовали деньги предшественники нынешнего эрцгерцога. Такое не могло продолжаться. Однако проповедник Вольверон в течение многих циклов пользовался чрезвычайной популярностью у прихожан. Но когда свояченицу эрцгерцога, благочестивую старую деву Умбекку, попросили вмешаться, она с яростью отвергла эту просьбу, заявив, что непоколебимо верит в то, что с проповедником все в полном порядке.

Об этом заявлении ей пришлось сожалеть всю жизнь.

Развязка наступила совершенно неожиданно.

В сезон Терона, как раз перед войной, в замке гостила юная девушка из Агондона. Эта девушка, Эйн Ренч, приходилась двоюродной сестрой покойной жене эрцгерцога, леди Руанне, и её сестре Умбекке. Леди Руанна отличалась удивительной красотой. Люди говорили, что её красота была воссоздана Творцом в юной Эйн. Эрцгерцог наверняка должен был попросить её руки. Никому и в голову не приходило, что девушка откажется. Пара могла получиться прекрасная, тем более что семейство Ренчей было совсем небогато. Подумать только! Бедная девушка могла стать «леди Катаэйн».

Но этому не суждено было случиться.

Одно уже то, что Эйн отказала эрцгерцогу, было плохо, но когда стало ясно, кому она отдала свое сердце, Ирион и его окрестности захлестнула волна возмущения и ужаса. Подобного распутства не помнил никто из местных жителей. Кто был более грешен, проповедник или девушка, — это еще можно было оспорить, хотя большинство сельчан склонялись к тому, что больше виновата девушка. Вольверон был посвященным, он дал обет безбрачия, но он, пожилой мужчина, просто обезумел от страсти, заболел ею. Но девушка — юная, невинная, всеми обожаемая Эйн, перед которой открывалось такое блестящее будущее! Как она могла просто так взять и отбросить его! Старик и девушка ушли в Диколесье и стали жить там в пещере, предаваясь низменной страсти.

Прошло какое-то время, и люди стали говорить о том, что каждый из них получил по заслугам. Эйн умерла — скорее всего, при родах. Вольверона после войны назвали предателем и подвергли истязанию.

Все же глаз Сайлас Вольверон лишился не из-за того, что согрешил с Эйн. В конце концов, Эджландия была цивилизованной страной. В большей степени это произошло из-за того, что его сочли лазутчиком — поговаривали, будто бы во время осады он передавал кое-какие секреты в замок. Его преступление судилось по законам военного времени победителями — Синемундирниками, и даже те, кто в душе осуждал победителей, чувствовали определенное удовлетворение от того, что «Безглазый Сайлас» (так с тех пор стали называть Вольверона) наказан, как подобает.

Похороны Эйн и возложение надгробья оплатила Умбекка.

Но она не простила свою двоюродную сестру.

Тем более — Сайласа Вольверона.

— Неужели всегда именно такова была моя судьба, Ксал? — спросил старик.

— Ну конечно, сводный брат мой. Скрывать свое истинное лицо можно, но навсегда скрыть его не дано никому.

Ксал вновь взяла Сайласа за руку. Она с любовью вспоминала тот день, когда Сайлас, в конце концов, пришел в табор ваганов и объявил о своем кровном родстве с её народом и с ней.

Бедный Сайлас! Как он страдал! И какие еще страдания ему были суждены! Только теперь, глядя в его лицо, пророчица ощутила приход нового знания, и это знание её встревожило. Внутри стеклянной сферы, казалось, блеснула поверхность воды. Неужели судьба Сайласа открылась?

— Сайлас! Ты слеп, но ты видишь во тьме!

— Да, — прошептал старик. — Я хотел сказать тебе об этом, Ксал.

— Но ты никогда не говорил!

— Я знал, что ты сама это увидишь и поймешь.

Старик склонил голову. Между сводными братом и сестрой протянулась ниточка осознания неизбежного: должен был настать день, когда Сайлас Вольверон ослепнет окончательно. Вероятно, уже сейчас мир, который он видел, не имея глаз, начал туманиться, его стала заволакивать пелена.

— Ошибка природы, да?

— Да, Сайлас. Природы. Мы стареем. — Голос Ксал вновь зазвучал уклончиво. Но Вольверон знал, что она не договаривает. Раскаленный металл не только спалил его глаза, он коснулся и его мозга. Хрупкие связи когда-то должны были прерваться… прерваться окончательно, и старику суждено было уйти из жизни, предварительно лишившись всех чувств. Смерть должна была прийти к нему в черной, мрачной тишине.

Ксал встала и ушла в глубь шатра. Вернувшись, она вложила в руку сводного брата небольшой мешочек. Пальцы Вольверона сомкнулись, и он почувствовал, как тяжел этот мешочек.

— Это песок, сводный брат мой. Светлый, блестящий. Он очень редкий, и это все, что у меня есть. Он… он из страны, лежащей за западными островами.