Когда Стивен вернулся через два года после своего классического путешествия в Европу, непременного для состоятельного молодого человека, он мельком увидел во время прогулки беременную, а впрочем, весьма счастливую в браке Фэй. Нельзя сказать, что они обменялись хоть малейшим взглядом. Это были два немых животных, встретившихся на одном пути, поскольку ни тот ни другой не могли похвастаться, что страдали от этой разлуки. Тем не менее, хотя их роман был лишен всякого лиризма и последствий, однажды, когда страсть была сильнее, чем обычно, Стивен вырезал на пресловутом платане их инициалы: «S» и «F», без всякого сердца между ними, просто два инициала, «S» и «F». И этим погожим вечером после своей помолвки при простой, внезапно мелькнувшей мысли об этих двух буквах, сцепившихся одна с другой, как две пиявки, пожирающие дерево, при простом воспоминании о бесконечных ужинах за семейным столом тем самым летом, когда у него дрожали руки, душил белый воротничок, а перед измученными глазами проходили чередой все эти более чем тревожные видения, вдруг здесь, в тридцать пять лет, его сердце – буквально погашенное и разбитое с тех пор его собственной жизнью, его красивой невестой и неотвратимым будущим, – его сердце забилось. Он вновь увидел себя в пятнадцать лет, обнаженным индейцем на плече черноволосой индианки, и с какой-то почти сексуальной ненавистью посмотрел на белокурые кудряшки Эмили.

«Она увидит эти инициалы, – подумал он. – Не так много имен на «S» в этой семье, так что придется объяснять эту неистовую страсть каким-нибудь слащавым романом. Придется даже упомянуть какую-нибудь маленькую соседку…»

И пока его ум уже отчаянно искал среди знакомых своей матери маленькую девочку, чье имя начиналось бы с «F» и которую он мог бы привести сюда (вполне правдоподобным образом, между двумя пирожными, и в любом случае в непреодолимом кринолине), кто-то в нем застонал от этой последней лжи. Конечно, он будет изменять Эмили, позже, когда это станет прилично, после первого ребенка, например, и тогда, конечно, будет вовсю лгать ей. Но тут – немножко другое. Он поколебался. Она обернулась к нему со смехом и спросила:

– Неужели вы меня ждали, Стивен?

Немного сбитый с толку, он сделал два шага и остановился рядом. Ее рука опиралась на ствол возле самых букв, но если «S» было еще совершенно четким, то «F» слегка расплылось, и вытекший из дерева сок сделал «F» от имени «Фэй» ужасно похожим на «E».

– «Стивен – Эмили», – сказала она, – уже…

Она улыбалась ему, но Стивен понял, что жизнь только что, чуть поздновато, быть может, дала ему оплеуху, бесповоротно с ним распрощавшись.

– Некоторые вещи удается забыть, только заинтересовавшись чем-нибудь другим, – сказала она вслух с коротким смешком и перестала ходить по комнате. Имелось три гипотезы: позвонить Симону и куда-нибудь с ним пойти, принять три таблетки снотворного и заснуть до утра (но это решение ей претило, как бесполезная отсрочка) или же попытаться почитать книгу. Но книга, какой бы увлекательной ни была, выпала бы у нее из рук, а точнее (она уже угадывала свою позу), она сама положила бы ее на одеяло и закрыла глаза, сидя на постели с желтизной от света на веках и этой дурнотой внутри, которая не покидала ее. Или покидала временами, в моменты торжества, веселости, когда она говорила себе, когда она «признавалась» себе, что никогда не любила Марка, а потому и неважно, что он ушел. Нет, решение с книгой приходилось отбросить: читая, она не вынесла бы себя. Она сможет вынести себя, только ища забвения. С «другими».

Позвонить Симону. Пока звучал гудок, она передвигала трубку, черный влажный эбонит которой был ей немного противен, от щеки к уху, слушая, как пронзительный звук то затухает, то вновь появляется в зависимости от того, прижимала она ее или нет к своей коже. «Неплохая сцена для фильма, – подумала она. – Женщина звонит своему любовнику, заранее лаская его голос…» У Симона свежий голос, вечно свежий голос Симона. Она сообразила, что, должно быть, уже поздно.

– Это я, – сказала она.

– Ты в порядке? – спросил Симон. – Хотя нет, ты не можешь быть в порядке, если звонишь мне в такое время.

– Мне не плохо, – солгала она, и ее глаза наполнились слезами от нежности в голосе «другого», – мне не плохо, но я бы предпочла пойти куда-нибудь, выпить стаканчик. Ты в постели?

– Нет, – сказал Симон, – и к тому же меня тоже мучит жажда. Заеду через десять минут.

Едва положив трубку и глядя на свое помятое лицо в зеркале, она почувствовала, что ее угнетает мысль о выходе, захлестывает желание остаться в этой комнате, наедине с отсутствием Марка, с тем, что стоило, быть может, назвать болью. Питать ее, отдаться ей. В конце концов она возненавидела инстинкт самосохранения, который вот уже скоро как месяц отвращает ее от этого, как от пугала. И почему бы не попробовать пострадать немного, вместо того чтобы избегать этого, вечно всего избегать? Только это бесполезно, так же бесполезно, как позволить себе быть несчастной, пытаться быть счастливой, так же бесполезно, как все остальное, как ее жизнь, как Симон, как эта сигарета, которую она потушила в пепельнице, прежде чем снова накраситься.

Позвонил Симон. Она улыбнулась ему, когда они спускались по лестнице, обернулась к нему, запрокинув голову, и послала смущенную улыбку. «Правда, мы были любовниками, – подумала она. – До Марка. Я уже не очень помню, как мы порвали». На самом деле она уже мало что помнила об этом периоде, поскольку все падало перед Марком, рассыпалось, как стены Иерихона. О! Перестать думать о Марке. Она его больше не любит, не хочет, чтобы он вернулся, сожалеет, конечно, но только о себе самой, о себе самой в этот самый миг – круглой, гладкой, вполне довольной, кружащейся по чужой орбите.

– Я устала от себя самой, – сказала она в машине.

– Ты не одна, – отозвался Симон и вдруг перешел на фальцет, – мы все тебя очень любим.

– Знаешь, – продолжила она, – это как в той песне Мак орлана:

– А мой слышать хочешь? – спросил Симон. – Я тебя люблю, дорогая, страстно тебя люблю.

Они вместе засмеялись. Возможно, это было правдой. Он обнял ее за плечи перед ночным клубом, и она машинально прижалась к нему.

Они танцевали. Музыка была чем-то теплым, чудесным. Она припала щекой к плечу Симона, молчала. Смотрела, как перед ней кружатся в танце другие пары, смотрела на их лица, запрокинутые в смехе или напряженные в ожидании, на руки мужчин, по-собственнически прижатые к спинам женщин, на подчиненные ритму тела. Не думала ни о чем.

– Это молчание… – сказал Симон. – Марк?

Она покачала головой:

– Знаешь, Марк – всего лишь история, как другие. Не стоит ничего преувеличивать. Жизнь продолжается.

– К счастью, – заметил Симон. – Жизнь продолжается. Остаюсь я, остаешься ты. Мы танцуем.

На рассвете они вышли на свежий воздух, встрепенулись, и машина Симона отвезла их к нему домой. Они ничего не говорили, но потом, уже в постели, она поцеловала его в щеку, пристроилась у его плеча, и он вставил ей в губы зажженную сигарету.