жизни случаются озарения, ради которых стоит терпеть невзгоды, прощать несправедливые обиды, помогать оступающимся, верить единожды солгавшим.

Я пишу эти строки под впечатлением такого озарения, дарованного мне судьбой, ещё не кончившегося, ублажающего мою душу, радующего мой глаз, заставляющего на эти мгновения забыть о мирской суете и обыденной скуке и тяжести повседневья.

«Мороз и солнце, день чудесный!» Сколь часто повторяем мы эти слова поэта к месту и не к месту. А сегодня я иду к его Михайловскому приюту сквозь мороз и солнце, когда-то увиденные им и воспетые на века. Дорожки пусты и уединённы впервые за десятки лет моих Михайловских встреч. В доме поэта, обычно наполненном толпами туристов, озвученном рассказами экскурсоводов и восторженными репликами паломников, – недвижная тишина. Так, видимо, было, когда хозяин в «день чудесный» уезжал в Тригорское, а Арина Родионовна, заботливо убрав покои своего любимца, уходила к себе, в домик-баньку. Сразу разочарую читателя – никаких видений из прошлого в пустынном сем приюте мне не явилось. Внимательно вглядывался я в ставшие почти родными лица Сергея Львовича, Надежды Осиповны, Оленьки, Лёвушки. Может, и они смотрели, с каким благоговением склоняюсь я над книгами, написанными их одержимым Божественным вдохновением родичем. Единственный голос, услышанный в этой вековой тишине, принадлежал девушке-смотрительнице, не сумевшей сдержать своего восторга, навеянного морозом и солнцем, и разделившей его с единственным посетителем. Любезно помогла она мне спуститься по обледеневшим за ночь ступенькам пушкинского дома, с крыльца которого открывались виды сразу и на застывшую Сороть, и на Маленец и Кучане. Рукой подать до Петровского, Тригорского, Савкиной горки – торжественных, нарядных, словно собравшихся отметить важное событие в своей жизни. Так оно у порога – это событие!

Десятого февраля 2003 года в сто шестьдесят шестой раз помянула Россия убиенного драгоценного своего сына, а четырнадцатого числа отметила столетний юбилей человека, сохранившего для современников и потомков память о Пушкине.

Так было и так будет – дата смерти поэта и день рождения его родственника по духу Семёна Степановича Гейченко станут вспоминаться в одной седмице.

Тих и пустынен сегодня приют неистового Симеона (он ведь назван в честь Симеона Богоприимца, в день его ангела принимающего младенца Иисуса Христа). Останавливаюсь у веранды, некогда заставленной полчищами диковинных самоваров, снимаю шапку и повторяю только что прочитанные в пушкинских покоях слова молитвы: «Сим, Господи, упокой душу усопшего раба Твоего Симеона в месте светле, месте злачне, месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь и печаль…»

А перед глазами летний псковский вечер 1971 года. Мы открываем выставку псковских икон, только что отреставрированных, чудом в те безбожные времена показанных в залах и галереях Москвы и Ленинграда. Во дворе Поганкиных палат – праздничное стечение людей. С крыльца, заменившего трибуну, с восторгом любуюсь теми, кто пришёл разделить с нами радость открытия. Митрополит Псковский Иоанн, в юные годы келейник опального патриарха Тихона; Семён Степанович Гейченко, хранитель Пушкиногорья; архимандрит Алипий, настоятель Псково-Печорского монастыря; Леонид Алексеевич Творогов, создатель древлехранилища книг в Псковском музее, рыцарь русской науки, один из ее великомучеников; Иван Степанович Густов, первый секретарь Псковского обкома КПСС, так много сделавший для псковичей; Лев Николаевич Гумилёв, великий учёный, приехавший заказать крест на могилу своей славной матери Анны Андреевны Ахматовой; молодые, мощные, уверенные в себе хранители древней псковской архитектуры – реставраторы Всеволод Смирнов, Борис Скобельцын, Михаил Семёнов; Пётр Тимофеевич Фомин, профессор, а потом ректор Ленинградской Академии художеств, тонкий лирический певец пейзажей Псковщины. В толпе много приезжих из Москвы, Ленинграда, Новгорода…

На следующий день после открытия иконной выставки вместе с архимандритом Алипием, на многие годы заменившим мне унесённого войной отца, едем в гости к Гейченко. Несколько дней назад мягким, но строгим жестом прервал он наши застольные пересуды о хозяине Михайловского. Разгорячённые коньяком, чесали мы бескостные языки, потешаясь над причудами «Соломон Степаныча», понаставившего в Святогорье жестяных голов – пивных ларьков «а ля Руслан и Людмила», повесившего «златую цепь на дуб тот» и вообще чудившего безмерно. Мне, как наиболее близкому из всей компании, досталось от батюшки сполна, согласно принципу «наказую, кого люблю». «Не страшно, что в рот, а страшно, что изо рта», – сказал отец Алипий, прищемив наши болтливые уста.

Ох, и стыдно же мне было за безмозглую болтовню свою, когда увидел я Семёна Степановича в деле. Увидел, чтобы потом восторгаться этим суперпассионарием до конца дней его. Человек, сумевший соединить Псковщину с западным просвещённым Петербургом, перебросивший прочный мост между Петергофом и Михайловским, между русской деревней и столицей полумира, навсегда вошёл в мою жизнь.

Разве можно забыть, как виртуозно руководил он вверенным ему подразделением на бренной земле, как красноречивы были движения пустого рукава пиджака или рубашки его (рука оставлена на фронте), превращавшегося на наших глазах то в жезл полководца, то в палочку гениального дирижёра. Часами могу я вспоминать встречи с «дедом Семёном» в Михайловском и во Пскове, и в моей московской мастерской. Две из них отпечатались в памяти особенно отчётливо.

В 1985 году страна торжественно отмечала 40-летие Великой своей Победы. Директор Центрального Дома художника В. А. Пушкарёв, ещё один из близких к Пскову пассионариев, любивший Гейченко, попросил меня ежемесячный устный альманах «Поиски, находки, открытия» посвятить славной дате, не опустив ни в коем случае высоты планки популярного тогда в Москве места, где представляли свои творения лучшие художники, поэты, актёры и учёные. Все ещё помнили, что незадолго до Дня Победы прошедший вечер Льва Гумилёва не смог вместить всех желающих послушать автора теории пассионарности. Тот вечер Победы получился подлинно знаковым, ибо в нём приняли участие выдающийся художник-реставратор А. П. Греков, вернувший из небытия фрески новгородской церкви Спаса на Ковалёве (XIV в.), до основания разрушенной немецкими и русскими снарядами; о фантастических открытиях новгородской археологии рассказывал академик В. Л. Янин, приехавший в уничтоженный город сразу после войны. Но гвоздём программы стал артистический монолог Михайловского «домового» С. Гейченко, в течение двух часов заставившего не закрывать рты восхищённую московскую публику.

С юношеских лет начались поездки в Пушкинские Горы, которые продолжались до конца дней

Семён Степанович был человеком резким, вспыльчивым, за словом, частенько нецензурным, в карман руку не протягивал. Незнакомому человеку он мог показаться грубым, невоспитанным и даже циничным. Как же обманчивы оказываются зачастую первые впечатления!

Дочь моя Марфа с русской провинцией начала знакомиться с колясочного возраста. Кижи, Ярославль, Кострома (да и родилась она в служебной командировке моей в Сольвычегодске), Новгород и, конечно же, Псков надолго отрывали её от бабушкиных ухаживаний и забот. В рощах