«Вместе с господином Пуссеном мы задумали кое-что, о чем я подробно поведаю Вам при встрече, и что, благодаря господину Пуссену, окажется для Вас выгодным, если только Вы этим не пренебрежете; даже короли с большим трудом смогли бы вытянуть это у него, и после него впоследствии, быть может, никто в мире этого не возвратит; к тому же это не потребует больших расходов, а может обернуться выгодой, и это сейчас разыскивается многими, и кто бы они ни были, но равного или лучшего достояния сейчас на земле нет ни у кого».

Какое бы «достояние» ни имел в виду Луи Фуке, судьба его брата сложилась плачевно. В 1661 году Людовик XIV обвинил Никола Фуке в растрате королевской казны, после чего его арестовали и предали суду. Суд над бывшим суперинтендантом финансов длился ни мало ни много четыре года, и за это время скончались Пуссен и Луи Фуке (оба умерли естественной смертью, без всяких таинственных обстоятельств). Никола Фуке приговорили к пожизненному заключению. Я так думаю, если бы он знал все подробности заранее, он бы, наверное, предпочел гильотину. Его отвезли в отдаленную горную крепость и посадили в одиночную камеру, запретив всяческие контакты с внешним миром. Ему не давали ни книг, ни писчих материалов. Охранникам было запрещено разговаривать с узником под страхом смерти. Никола Фуке, которого некоторые считают прототипом главного героя «Человека в железной маске» Александра Дюма, умер в 1680 году, хотя существует еще и такое мнение, что он умер гораздо позже, в 1703-м.

Итак, прах Никола Пуссена покоится в могиле, Никола Фуке заживо гниет в темнице, а Людовик XIV повелевает любой ценой достать ему картину Пуссена «Аркадские пастухи». Поиски затягиваются на долгие годы, но наконец в 1685-м король получает желаемое, причем, не торгуясь, выкладывает за картину изрядную сумму. Завладев полотном, Людовик XIV прячет его в своих личных покоях в Версале и не показывает никому. Возникает вопрос: почему король Франции так отчаянно стремился завладеть картиной, а когда все-таки завладел, спрятал ее от всех в запертом кабинете? Безусловно, это великое произведение искусства, но можно ли объяснить интерес короля исключительно художественными достоинствами картины?

– Это все неспроста, – сказал Скэбис. – Письмо, судьба Никола Фуке, поиски картины, предпринятые Людовиком XIV… Как-то все это странно. Ты не находишь?

Я был согласен со Скэбисом на сто процентов. Все это действительно было странно. Тем более если принять во внимания недавнее открытие.

Все историки искусства давно согласились с тем, что классический сельский пейзаж в «Аркадских пастухах» Пуссена полностью выдуман автором. Однако в начале 1970-х годов во Франции нашли могилу, идентичную той, что изображена на картине. Совпадало все: форма, размеры, пропорции надгробного камня, окружающая растительность, расположение ближайших скал – вплоть до мельчайших деталей. Но что самое интересное: эта могила находится на опушке леса близ деревни Арк, примерно в десяти километрах от Ренн-ле-Шато и в каких-нибудь пяти километрах от замка Бланшфор. Если сравнить фотографии этого места, снятые с того же ракурса, с какого Пуссен смотрел на свою картину, сразу становится ясно, что горный пейзаж, изображенный на заднем плане – природный ориентир, оставшийся неизменным за те сотни лет, что прошли после смерти художника, – абсолютно один и тот же, а на вершине одного из холмов можно разглядеть вдалеке Ренн-ле-Шато.

Я буквально недавно закончил читать «Священную кровь и Святой Грааль», и тут мне представился случай увидеть Генри Линкольна, что называется, во плоти. На самом деле я увидел чуть больше линкольновской плоти, чем рассчитывал поначалу, поскольку он был босиком.

– У меня совершенно безумные ноги, – объявил он внимательным слушателям (числом за две сотни), собравшимся в лондонском Конуэй-Холле на лекцию, организованную Обществом Соньера. Генри Линкольн сидел на сцене, и его ноги находились как раз на уровне глаз сидевших в зале, так что у каждого в аудитории была возможность как следует их рассмотреть. С виду это были совершенно нормальные ноги, не проявлявшие никаких явных признаков психических заболеваний, разве что самую малость тряслись, но это было вполне простительно, если учесть, что они верой и правдой служили своему хозяину уже больше семидесяти лет.

Посещение лекции в Конуэй-Холле входило в скэбисовский список того, «что надо сделать, чтобы найти Святой Грааль». Сам Рэт посетил уже несколько подобных мероприятий, и ему очень хотелось, чтобы я составил ему компанию. Сперва я категорически отказался. По той простой причине, что лекция была назначена на субботу. В то время мое увлечение Ренн-ле-Шато только еще переходило из разряда необременительного времяпрепровождения, отвлекающего от тяжких раздумий, в разряд подлинного интереса, поэтому по субботам я занимался другими делами, имя которым: футбольный клуб «Брентфорд». Я уже многие годы приобретаю сезонный билет на все домашние матчи любимой команды на «Грифон-Парке» (стадион, надо признаться, убогий; число болельщиков стремится к нулю) и пару раз пропустил свадьбу друзей, только чтобы пойти на матчи. Если бы в ту субботу «Брентфорд» играл дома, я бы точно не пошел в Конуэй-Холл. Если бы «Брентфорд» играл где-нибудь в пределах 150 миль, меня бы не было в Конуэй-Холле. Тем более что сезон приближался к концу и «Брентфорд» отчаянно сражался за место вне опасной зоны, из которой команды будут неизбежно переведены в низшую лигу. Но в ту субботу наши играли на выезде с «Хартпул Юнайтед», далеко-далеко на севере. Так что я оказался на лекции и слушал Генри Линкольна, который рассказывал про свои ноги.

– Мой врач говорит, что для своего возраста я поразит но здоровый человек, – продолжал он. – И он прав: я не б лен. Но не болен в том смысле, в каком смысле нельзя говори о болезни, если у человека сломана нога. Как вы видите, нога меня не сломана. Но что вы не видите и не можете видеть, это что у меня есть проблемы с нервными окончаниями в стопах. – Он сделал паузу и посмотрел на свои ноги. – Что означает, что всякое прикосновение к коже, любое малейшее раздражение причиняет невыносимую боль. Так что, хотя официально я не считаюсь больным, мне приходится терпеть непрестанную боль двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.

– Проклятие Ренн-ле-Шато, – шепнул Скэбис мне на ухо. – Бедный дядька, – добавил он, сочувственно цокнув языком. – Выглядит он неважнецки.

Генри Линкольн сидел на стуле, вытянув ноги перед собой и держа их на весу, так чтобы его сумасшедшие пятки не касались пола. Его борода и роскошная седая грива явно нуждались в содействии расчески; жилет в стиле сафари давно пора было как следует проутюжить, и в общем и целом он производил впечатление человека, который не сможет прочесть даже пятиминутную лекцию, не говоря уже о заявленной полуторачасовой. Он казался бледным подобием того энергичного человека, которого я видел в телепередачах, записанных для меня Скэбисом. С тех пор прошло двадцать пять лет, но Линкольн постарел на все пятьдесят, даже сто. Я заметил, что папа Скэбиса, который сидел за столом в глубине сцены, настороженно наблюдает за своим хворым другом. Как и лысеющий бородатый мужчина, прячущийся за кулисами. Скэбис объяснил, что это сын Генри Линкольна Хьюго.