Поначалу эта концепция не повлекла за собой изменений в сложившемся образе королевы. Но, когда стало очевидно, что у нее менопауза, этот миф начал набирать популярность, и придворные художники и драматурги стали тиражировать его в промышленных масштабах. В 1590-х годах складывается целый культ Глорианы, ознаменованный ежегодными помпезными празднествами и процессиями по случаю годовщины вступления королевы на престол. Вершиной его явилась череда известных полотен, напичканных символикой, на которых Елизавета изображена в сильно приукрашенном виде. Самая знаменитая картина этого цикла — «Портрет Елизаветы с радугой» — хранится в поместье Хэтфилд-хаус в Хартфордшире.

У этого последнего периода правления имелась и своя обратная сторона. Военные действия против католических держав Европы вылились в боевые столкновения на нескольких фронтах: в Нидерландах, на севере Франции, в Атлантике, а позже и в Ирландии. Между тем королева продолжала стареть. Ее дед Генрих VII умер в возрасте пятидесяти двух лет, отец в пятьдесят пять, сводный брат в пятнадцать, а сводная сестра в сорок два. Старели и ее советники, многие из них заболели и умерли, и на передний план вышло новое, менее щепетильное поколение придворных и чиновников. Когда Елизавете перевалило за шестьдесят пять, парламентарии и советники сочли, что вопрос престолонаследия, который она все отказывалась надлежащим образом решить, откладывать более нельзя. Однако ревностно цеплявшаяся за корону государыня не поддавалась уговорам. Вопрос оставался открытым, и на фоне борьбы за власть и идеологических столкновений среди членов узкого монаршего круга установилась атмосфера взаимной подозрительности. Граница между верностью и предательством постепенно стиралась: придворные все чаще задумывались о том, что станется с ними после смерти королевы, и начинали потихоньку к ней готовиться.

Годы неуклонно брали свое: королева мучилась бессонницей и кошмарами, артритом, проблемами с пищеварением и тем, что она называла нахальством и неповиновением своих молодых и более привлекательных служанок. Внешнее противоречие между наружностью Елизаветы и ее царственным положением нивелировалось отчасти косметикой, отчасти манипуляциями общественным мнением. В душе же королева чувствовала, что с трудом удерживает власть, с трудом добивается исполнения своей воли. Ее придворные вели нескончаемую борьбу за место под солнцем, а осмелевшие подданные начали требовать подотчетности монархии парламенту.

Воистину наступали новые времена.

В среду 23 сентября 1584 года шериф Лондона сэр Джон Спенсер предвкушал скорое окончание срока службы. Новые шерифы — как в Лондон, так и в соседний Мидлсекс — были уже избраны и готовились принести присягу в ратуше в канун дня святого Михаила[72]. Один из богатейших людей города, напористый и бескомпромиссный купец, сколотивший завидное состояние на ввозе изюма, специй, оливкового масла, железа и вина, — при исполнении гражданского долга Спенсер чувствовал себя не так уверенно и уже не мог дождаться дня, когда он снова сможет вернуться к торговым делам[73]. В лиловом платье с золотой цепью — символом своей власти он в сопровождении констеблей отправился в дозор, который, как он надеялся, пройдет без происшествий и станет для него последним.

К вящему недовольству Спенсера, необходимость в подобных дозорах только росла. Прошел не один год с тех пор, как в августе 1572 года в течение двух недель начиная с дня святого Варфоломея в Париже и десятке других городов Франции было вырезано 30 000 гугенотов (как называли себя французские протестанты), а в Англию все еще поступали регулярные потоки беженцев, чаявших найти в Лондоне укрытие от религиозных преследований. Общины иммигрантов — главном образом из Франции и Фландрии, но также из Германии и Италии — росли и крепли, порождая недовольство среди местного населения. Особенно это касалось представителей швейного ремесла, поскольку приезжие мастера постоянно нарушали установленные гильдией правила. Так что мэру и олдерменам приходилось бороться с бродяжничеством, преступностью и черным рынком, а также контролировать постоянно прибывающих иммигрантов[74].

В последние годы наряду с уличными патрулями привычной частью городской жизни стали и другие меры безопасности; улицы расчищали от навоза, а в лавку хлебопека выстраивались длинные очереди. Повсюду царило напряжение и страх. Впервые о прямой угрозе заговорили в 1570 году после издания папой Пием V буллы об отлучении Елизаветы от церкви и необходимости отстранения ее от власти ввиду того, что она была дочерью Генриха VIII от второго брака, не признанного Ватиканом, и к тому же еретичкой, раскольницей и тираном. Прибитый к парадной двери дворца лондонского епископа в Фулеме всего через несколько недель после того, как вспыхнувшее на севере страны восстание было жестоко подавлено, этот документ делал Елизавету законной мишенью для убийц из среды католиков. До папской буллы католиков, которые отказались подчиниться елизаветинскому Акту о единообразии, никто не трогал. Парламент установил штраф — шиллинг в неделю на нужды бедным — за непосещение службы в своей приходской церкви, однако де-факто он взимался редко. Но после издания папской буллы всякий, кто не являлся в храм, стал расцениваться как предатель, который, возможно, укрывает у себя дома католического священника или тайком устраивает мессы.

Так называемое Северное восстание показало всю хрупкость только оперившейся протестантской государственной власти. Около 6000 восставших, вооружившись крестами и хоругвями с изображением пяти ран Христа, начав шествие от Даремского собора, прошли через Северный Йоркшир до Уэтерби и Селби и взяли приступом замок Барнард. Мессы служили везде, где заблагорассудится. Восставшие называли себя защитниками державы и говорили, что хотят освободить королеву от «презревших закон макиавеллистов», а конкретно — от влияния Уильяма Сесила Бёрли, которого они называли «король Сесил», и его протестантских сторонников в Тайном совете и парламенте. На смену им восставшие намеревались поставить верных короне представителей старой доброй католической аристократии[75].

Ошеломленная масштабом мятежа, Елизавета была безжалостна. Само восстание было подавлено малой кровью, однако за этим последовали жестокие репрессии. Королева не доверяла своим военачальникам, опасаясь, что те проявят неуместное милосердие, поэтому она решила искать верных себе людей в узком семейном кругу. Ее тетка Мэри Болейн была замужем за Уильямом Кэри, и именно их сыну Генри — первому кузену Елизаветы, которого она называла «мой Гарри» и которому после восхождения на трон пожаловала титул лорда Хансдона, — выпала честь стать королевским палачом[76]. Хансдон повесил около шестисот человек, оставив их тела гнить на виселицах — «для устрашения». Примерно шестидесяти молодым мятежникам (преимущественно из зажиточных мелкопоместных дворян) удалось бежать в Шотландию, а оттуда в Париж и Рим. Там их ждали около восьми сотен ссыльных английских католиков и иезуитов, вместе с которыми они принялись обдумывать, как бы поскорее привести в исполнение папский указ.