от правого флажка к левому. Водитель быстро увеличивал скорость. Команда. Крючков дал знак прави́льному, еще, еще. Ствол орудия намного опередил движущийся макет. Больше, чем надо. Это ясно всем. Но Крючков, вместо того чтобы довернуть ствол поворотным механизмом навстречу «танку», поворачивает его еще влево, почти к самому флажку. Нелепость! Командир орудия взглянул на капитана: не прекратить ли стрельбу? Но капитан смолчал.

Крючков шел на риск. Он навел перекрестие панорамы в большую кочку. По его расчетам «танк» должен был пройти возле кочки, задеть ее. И Крючков ждал. Он знал, если упустит момент выстрела, времени для нового доворота не будет: флажок рядом…

Выстрел всем показался неожиданным, хотя его ждали затаив дыхание. Кочка на мгновение вспухла, взлетела вверх вместе с обломками макета.

Крючков, стоя у панорамы, сказал с наигранным сожалением:

— Жаль, хороший был макетик. — И, вздохнув, добавил в оправдание: — Что поделаешь, уважаю обычай: выпив вино — бокал об пол.

Капитан искоса взглянул на наводчика, не сказав ни слова, направился к соседнему орудию. Он уже разгадал трюк Крючкова. По «танкам» стреляли с фугасным взрывателем, чтобы снаряд, пронизав легкую парусину, не успел взорваться и уничтожить макета. Крючков же умышленно вогнал снаряд под «танк» в кочку.

«Дерзкий тип!» — все еще с неприязнью подумал Костромин о наводчике. Но тут же сказал самому себе: «Э, брось! У тебя не детский сад. Стрелял Крючков превосходно. И этот трюк… Какая выдержка, какой глазомер! Уловить момент, когда макет коснется кочки».

Чуть позже Костромин объявил расчету первого орудия и лично Крючкову благодарность за отличную стрельбу. Проследив взглядом, как командир орудия повел бойцов на огневые позиции дивизиона, Костромин во второй раз за сегодняшний день вспомнил своего заместителя по политчасти: «А ведь он без стрельбы учуял что-то в Крючкове. Вот тебе и „штатский“. Нет, пусть действует, как знает. Лишь бы на пользу делу. А воевать нам всем вместе».

8

Сразу после стрельб Шестаков побывал в штабе дивизии. Со взводными велели обождать — офицеров пока нет. А фельдшера обещали. Обещанного тоже три года можно ждать, и Шестаков настоял в отделе кадров, чтоб дело решили при нем. Позвонили в медсанбат. Договорились. Сказали точно: завтра фельдшер будет.

Еще дела были. В политотделе Шестаков получил брошюры, центральные газеты. Чистой бумаги выпросил, пузырек туши и даже рулон ватмана. Командир дивизиона просил, для планшетов. Ватман натянуть на планшет — дело тонкое. Шестаков видел один раз, как это разведчики делали. Водой бумагу мочили и вздыхали: «Эх, яйцо бы сырое!» Белок яйца для этой цели — нет ничего лучше. И Шестаков — удобно, неудобно — зашел в штабную столовую. К счастью, повар когда-то в артиллерии служил. Узнав, что к чему, дал три сырых куриных яйца. Доволен будет командир дивизиона!

Никаких попутных машин Шестаков дожидаться не стал. Пешком вернулся в дивизион.

И на другой день к артиллеристам действительно прибыл фельдшер. Даже не фельдшер — врач. К тому же женщина.

А после обеда в подразделениях стало известно, что «докторша» уже принимает. Среди однообразия солдатских будней появление женщины, по слухам молодой и красивой, было значительным событием. Тотчас же нашлись желающие не столько подлечиться, сколько взглянуть на нее.

Крючков, подшив свежий воротничок и тщательно побрившись, первым обратился к старшине:

— Разрешите отлучиться на полчасика до санчасти?

Старшина, невозмутимый украинец, спросил, растягивая слова:

— А чего ты там забыл? Санчасть — она и санчасть, а ты, сержант Крючков, сам по себе.

— Как это сам по себе? — вскинулся Крючков. — Может, у меня к этому случаю чирей как раз подоспел. Гляди!

Крючков расстегнул ворот гимнастерки и показал лиловый фурункул величиной с голубиное яйцо.

Старшина ухмыльнулся и развел руками:

— Вот уж Крючок, он Крючок и есть — ему везде зацепка. Пес с тобой, иди, а то помрешь — отвечать придется.

Нашлись и другие больные. Пожилой казах, у которого в суставе опухла нога, заряжающий третьего орудия с нарывом на пальце. Остальные просто так, сослались кто на рези в животе, кто на кашель и насморк.

— Будешь старшим, — сказал старшина Крючкову. — И смотри, чтоб все как следует!

— Слушаюсь, чтоб все как следует! — козырнул Крючков и рявкнул в сторону своих попутчиков: — Выходи строиться, богадельня!

Сначала шли по траншее гуськом. Разговаривать было неудобно, и от этого больше всего страдал Крючков. Несмотря на запрет ходить днем по открытой местности, он, дойдя до лощины, велел всем вылезть из траншеи. Пошли толпой, и тут Крючков дал волю своему красноречию.

— Чирей — плевать, — начал он. — Главное, братцы, люблю медичек. Это такой народ — словами не расскажешь. Их чувствовать надо и благоговеть. Когда я сделаюсь министром финансов, я прикажу им прижизненный памятник отлить из чистого золота. Ей-ей, не поскуплюсь! А чтоб бюджет не трещал, накину налог на старых дев и холостяков.

Один из молодых бойцов, тот, что жаловался старшине на рези в животе, повернул к Крючкову веснушчатое лицо, робко спросил:

— А что ж в них особенного, товарищ сержант, в медичках-то?

— Ну, это малолетним знать не положено.

— Какой же я малолетний, коли в армии служу? — обиделся солдат.

— Ничего не значит. Твой наивный вопрос позволяет заключить, что по умственному мужскому развитию ты дите. Понял? И не перебивай старших. Так вот я и говорю, — продолжал Крючков как ни в чем не бывало, — что же в них особенного, в медичках? Все особенное! Душевность, чуткость, понимание естества. Нет, и не отговаривайте, памятник я им поставлю. А если по каким-нибудь посторонним причинам я не выбьюсь в министры, то отблагодарю их после своей смерти.

— Это как же? — не утерпел все тот же веснушчатый боец.

— Очень просто. Как почую кончину, напишу завещание своей супруге — подарить мое тело анатомическому театру, и пусть там из этого дара сделают приличный скелет для учебных целей. Водрузят меня в светлой уютной аудитории мединститута, и начну я честно служить науке. Профессора найдут во мне самого добросовестного и бесстрастного слушателя. Ученые хрычи, читая лекции, будут искоса кивать в мою сторону, ссылаться на меня, как на непреложный авторитет. По необходимости. А вообще-то мой бравый вид и военная выправка будут противоречить их согбенным фигурам. Ну, а в перерыв, братцы мои!.. Студентки ощупывают меня своими стерильно-нежными ручками без всякого стеснения; вполне на законном основании я подслушаю все их разговорчики и проникну в их сердечные тайны. В общем сплошной праздник! Кругом юность, улыбки, благоухание духов с примесью эфира… А там, глядишь, вечерком забежит в пустую аудиторию какая-нибудь заблудившаяся