У Лейлы нашлись связи, чтобы стать инспектором в фонде Брижит Бардо. Вот это женщина, одобрительно говорила Лейла, она знает жизнь. Инспектору не требовались специальные знания — только сердце, но зато уж во-от такое большое сердце. Аврора спрашивала, что же инспектируют эти инспектора, и Лейла с жаром объясняла ей, что они приходят на помощь всем животным, страдающим от дурного обращения, в Перу, в Андалусии и во Франции тоже, в лабораториях, на фермах, на бойнях: тут тебе и цепные собаки, которым отрезают языки, и кошки с выколотыми глазами, и телята с переломанными ногами, и обезьяны, дрожащие в лихорадке… Больше она про это распространяться не хотела, но заклинала Аврору всерьез подумать о новой работе, которая в корне изменит их жизнь. Тридцать миллионов друзей и шестьдесят миллионов потребителей — на их век хватит.

В метро, когда поезд вез ее к Одеону, в вечерней сутолоке, глядя на усталые лица людей, Аврора говорила себе, что Лейла права, мечтая о гуманитарной работе, в которой задействовано только сердце. Помощь очень нужна в этой обыденной жизни, ставшей такой тяжелой. Посмотреть на людей, которые ждут от вас взгляда, поднять упавшую перчатку, придержать дверь, толкнуть турникет, донести сверток — это по ней. Только конкретика, как в каталогах. Она наляжет на газеты для потребителей, которые так хорошо помогают вовремя распознать подвох и умеют так подать кривой штырь или ненадежную электропроводку, что получается захватывающая история с продолжением, покруче любого телесериала. Она будет читать своим слепым: вы уверены, что вам ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нужна электросушка? И люди поймут, что перед ними современная, металлическая, электронная версия хищников!

А может быть, вдруг осенило Глорию, вместо сумчатого так и написать: пальмовая крыса? Для экзотики.

Аврора убрала ногу.

В дверях возникла Бабетта в светло-зеле-ной нейлоновой ночной сорочке; это она говорила «сорочка», на самом же деле на ней была совершенно неприличная рубашонка, так называемая ночнушка, которую Глория, никогда ничего не выбрасывавшая, извлекла из глубин платяного шкафа, из глубин собственного прошлого, а то Бабетте не в чем было бы спать. На ноги она натянула мексиканские сапожки из крокодиловой кожи, черные, с серебряными нашлепками на голенищах и носках, а на плечи вместо халата набросила свое широченное норковое манто. На ней были диоровские очки. Не могу вставить контактные линзы, глаза вот такущие стали! — и она показала скрюченными пальцами, какие разбухшие шары у нее вместо глаз.

Глория посоветовала сделать чайный компресс. Бабетта только рукой махнула: она уже все перепробовала, отвар черники, розовых лепестков, апельсиновых цветов… Но Глория уверяла ее, что чай обладает просто СУПЕР-оттягивающим действием. Аврора опустила в заварной чайник два пакетика, и Бабетта прижала их к глазам под очками. Чай стекал по ее лицу грязными слезами.

— Я старая, — сказала Бабетта и расплакалась. — Вот что он со мной сделал. Ушел — и состарил меня в одночасье!

При этом она так откровенно демонстрировала свое великолепное тело под прозрачной рубашечкой, облепившей груди и бедра, что Аврора с Глорией отнюдь не находили ее старой — напротив, очень даже соблазнительной. Позвони сейчас в дверь мужчина — почтальон, полицейский, пожарник, даже пастор из дома напротив, все равно кто, кому открыли бы в этот час, — коршуном налетел бы на Бабетту. О да, он унес бы ее — представлялось им — как драгоценную добычу в своих сильных мужских руках. В доказательство Глория предложила позвать преподавателя испанской грамматики, у которого жена уехала на родину, и подать ему Бабетту на блюдечке.

— Он меня состарил, — опять заладила свое Бабетта. Она сняла очки, убрала чайные пакетики и повернулась лицом, показывая, как велики потери. Печальная картина: кожа дряблая, нос красный, рот-щелочка, глаза беспомощные и все черты в каком-то раздрае.

РАЗ ДРАЙ, повторила про себя Аврора, я всю жизнь употребляла это слово только как синоним беспорядка, применительно к вещам, а ведь этим его смысл до конца не исчерпывается. Она любила проверять словарь жизнью — хорошо, когда предоставлялась такая возможность. В голову пришло выражение «привести в порядок», на котором прямо-таки циклилась классическая литература. В XVII веке раздрая, беспорядка боялись как огня — и были правы. Если и позволяли себе встряхнуться, то потрясений избегали. Употребить неверное слово чревато: неверными могут оказаться чувства и поступки. Аврора размышляла о своем, оттолкнувшись от неприбранного лица Бабетты, и вдруг разозлилась на Глорию, которая лихо перетасовала все слова и, сама того не сознавая, была на пути от беспорядка к потрясению!

— А! Лицо-то, ну да, ничего не скажешь, — говорила она Бабетте, — особенно когда оно от слез промокло, да еще усталость после симпозиума, не говоря о том, сколько вчера пили и сколько снотворного ты приняла, конечно, лицо у тебя еще то. И уж если хочешь всю правду, — продолжала она (не надо этой правды, взмолилась про себя Аврора, не надо, потому что эта правда на самом деле не что иное, как камень за пазухой), — выглядишь ты просто ужасно, так и знай, но ты не старая. Ты не старее теперь, без Летчика, чем раньше, с ним. Но не красавица — как была при Летчике, так и осталась.

И Глория напомнила плачущей навзрыд Бабетте, что это вечная трагедия — ее слишком большой нос, рот-прорезь и выпученные от близорукости глаза. Ты никогда себе не нравилась, вспомни, никогда. Делала завивку — трагедия, меняла очки — трагедия, покупала тональный крем — трагедия… Сегодня ты не хуже, чем вчера, и я в который раз повторяю тебе то же, что твержу вот уже — она мысленно подсчитала —…двадцать семь лет.

Да, но с Летчиком она забыла о своем лице! Скажешь тоже, перебила ее Глория, вот же оно при тебе, твое лицо, твое всегдашнее лицо, и она наклонилась, чтобы поцеловать Бабетту, то самое лицо, которое мы любим, лицо нашей дорогуши Бабетты, и, нависая над Бабеттой, обмусолила ей обе щеки, прижимая ее голову к своей груди, будто вещь, которую она подняла с пола и раздумывала, куда бы положить.

На взгляд Авроры Бабетту не слишком покоробило это насилие, сама же она терпела его с трудом и находила, что подобное нелегко вынести даже в качестве свидетеля. Вот с Лолой Глория держалась в рамках, но и не церемонилась с ней: своеобразная терапия для актрисы, чтобы та — хотя она всю жизнь только этим и занималась — в ее присутствии не вздумала показывать свой нрав: здесь ты никакая не звезда!

В университете всем был известен ее крутой характер и манера резать правду-матку в глаза. Израненная гордость так и не зажила, и ее невысказанная боль выплескивалась на тайных голосованиях неизменным, слепым и непримиримым «против». Не исключено, что все улыбки, обходительность, даже знаки искренней дружбы в ее тамошнем окружении были всего лишь обрядами, жертвоприношениями этой разрушительной стихии, которая ведь, если что, может и проснуться.

С Авророй же Глория пускала в ход все свои чары, так как процесс обольщения еще не был завершен и ей предстояло преодолеть главное препятствие — ТОТ САМЫЙ ПЕРЕВОД, которым она всерьез увлеклась. Так или иначе, он не мог не стать причиной разрыва, а об этом она, при ее нынешних чувствах к Авроре, и помыслить не могла. Она готова была, если ее мошенничество выплывет наружу, запереть Аврору, удержать силой, лишь бы не дать ей уйти навсегда. Боже мой, — вздыхала Глория, перебирая в уме практические способы похищения Авроры, в сущности, легче осуществимого, чем тягостное признание в плагиате, через которое, никуда не денешься, придется пройти, — я схожу с ума! Но как хотя бы отсрочить ее отъезд? Надо, чтобы ее взяли в Зоопарк. Пусть останется с обезьянами. Я буду здесь, а она — там. Ей дадут бумагу, карандаш. Она будет писать, я — печатать. Она — сочинять, я — подписывать. У меня хватит времени, чтобы ее подготовить, и дело будет в шляпе.