— Это крыса, — объяснила Глория. — Кристел просила собаку или кошку, я купила ей крысу, и, разумеется, через два дня она потеряла к ней интерес. Приходится мне ею заниматься, — она приподняла крышку и бросила внутрь кусочек морковки. В оправдание Кристел она добавила, что зверушка живет ночью, а днем спит.

— Но она же не спит, — заметила Аврора. Крыса лезла вверх, силясь достать мордой до маленького отверстия, вырезанного в крышке для вентиляции. Она скреблась и металась яростно, исступленно, а может, так казалось из-за тишины в кухне и во всем доме.

— А ну, тихо, — прикрикнула Глория на крысу, — тихо!

Но та все карабкалась, вверх-вниз, вниз-вверх, безостановочно, бесцельно, как будто открыла в себе самой принцип вечного движения. Глория постучала ладонью по коробке, пытаясь остановить ошалевшего, механически снующего зверька, отвлечь его на морковку или загнать в колесо — отвратительная игра, но хоть без шума.

— А у тебя какой был зверек? — спросила она Аврору, но та не поняла, о чем речь. В детстве у нее было столько диковинных животных, единственных экземпляров, проб и ошибок плодовитой и гораздой на выдумки природы, самые причудливые сочетания перьев и шерсти, звериных лап и человеческих рук, сосцов и половых органов, хвостов и ушей, зубов и чешуи, кожи и пупырышек, со всеми положенными полосами и пятнами и вдобавок менявшие цвет, когда их трогали, и терявшие его умирая. Сколько ни ищи этим тварям имена, не найдешь, сколько ни ломай голову, чем их покормить, не угадаешь.

— Да нет, не эти, — покачала головой Глория, словно Аврора читала ей лекцию о фауне тропических лесов с ее видами и подвидами, — ТВОЙ ЗВЕРЕК, зверек из книги? — Она была склонна путать литературу и жизнь Авроры, ставить между ними знак равенства, искала в первой ключи ко второй, как будто роман — это транспозиция жизни и только, как будто лишь для того люди и пишут, чтобы высказать в завуалированной форме, как правило лиричнее, насыщеннее или, наоборот, скупее, сомнения, разлады и неожиданности этой жизни.

Как вы сможете описать любовь, если сами ее не знаете? — спрашивал когда-то Аврору один мужчина, которого она отвергла. Свято веря, что это любовь и что до него у нее не было случая узнать ее, он, очевидно, полагал, переспав с ней, подарить ей тем самым новую книгу. И, конечно, воображал, что писательницы с такой же жадностью приобретают жизненный опыт, с какой ученые ищут неопубликованные документы, а уж записать его никогда не упустят случая.

Дело в том, что вы много путешествуете, говорила одна дама — нашла объяснение. У меня была такая жизнь, что я вполне могла бы написать роман, доверительно сообщали ей читательницы, покупая ее книги, как покупают замороженные полуфабрикаты, потому что самим готовить некогда.

— Это был, — ответила Аврора, — маленький сумчатый зверек, но я сама только недавно узнала это из документального фильма. Их было много, сотни, с круглыми глазками-шариками и прозрачными ноготками — не когтями. Как у нас, — она помахала рукой с коротко остриженными ногтями, а потом рассказала, что больше всего поразило ее в Европе: на все классификация, установленные нормы, больше того — коровы, собаки, куры подразделяются еще и на породы. И у всех есть названия, у каждой козявки, от уховертки до божьей коровки, разве что звезды да микробы, возникающие из бесконечно большого и бесконечно малого неведомого, еще были под вопросом. Но люди в белых халатах, склоняющиеся к микроскопам, сообщали на пресс-конференции о появлении нового вируса, а астрономы, устремив глаза в небо, приветствовали рождение далекой звезды. Все незнакомое неизбежно оказывалось в обширном каталоге вещей известных, который хотелось поскорее закрыть и забыть, потому что невозможно все знать и все держать в голове.

Вот для тети Мими каждая вещь непременно должна была иметь свое имя и свое место в мире. Это начиналось с правильной сервировки стола — вилка слева, нож справа, это продолжалось на аллеях парка Бомон, где она называла каждое растение: повтори, потом на горной тропе в Пиренеях, имя каждого пика, каждой вершины, повтори, требовала она, и Жюжю повторяла. И наконец в городе, куда бы их ни занесло, указывала названия улиц и площадей на табличках: прочти. А зверек так и остался безымянным.

И Глория тоже, на манер тети Мими, требовала, чтобы не осталось ни единого темного места в литературном мире Авроры, ведь иначе как перевести непереводимое, проникнуться неизвестным? Ей казалось, что писатель должен быть знатоком своего творчества: кому же, как не ему иметь о нем четкое представление? Теперь она знала, какой был зверек, — вот счастье-то; в «Африканке» она заменит это расплывчатое слово «сумчатым».

— По-моему, — сказала Аврора, — просто зверек лучше. — И тут же ощутила кожей светлый, мягкий живой комочек, его круглую головку, гибкий, словно сложенный из колечек пушистый хвост, его терпкий запах, и такое пронзительное тепло, и суетливые каучуковые пальчики, которые путали ее волосы, хотели свить в них гнездышко. — Да, — повторила Аврора, — лучше просто зверек.

Когда он соскользнул с ее плеча, когда упал на землю, и она наступила на него ногой и раздавила его, тогда ей в утешение сказали: Это же просто ПАЛЬМОВАЯ КРЫСА, их тысячи! Когда пришлось прикончить его, ударив с размаху о стену, чтобы прекратить содрогания маленького тельца, он стал всего лишь КРЫСОЙ, ПОГАНОЙ КРЫСОЙ.

— Мне холодно, — пожаловалась Аврора, и Глория взяла в руки ее босые ступни, положила их на свои теплые колени и принялась растирать. Все верно, думала Глория, вспоминая, что наговорила ей Бабетта, я веду себя как старая мамушка при белой принцессе, я рабыня Лолы, и Кристел, и Авроры, но что же делать, если они такие беззащитные, а я такая сильная, — и она продолжала растирать ноги Авроры, чтобы хоть как-то приободрить ее, — такая неимоверно сильная, такая безмерно сильная. Аврора не противилась, покорная, как дитя на руках у няньки. Это было несказанно сладостное ощущение, когда она поставила ноги чуть выше колен Глории, потом зарылась ими между смугло-золотистых ляжек, мягких, нежных, широких и уютных, и стала понемногу согреваться, а сухие ладони хлопотливо сновали, и она подумала, что ей приятно тело Глории, его цвет темного меда, его упругость, хотя никогда в жизни она не любила эту манеру — здороваясь, тереться щеками и смешивать румяна.

В том, как лихо Глория сгребала жизнь в охапку — будто мало просто жить как живется, будто все надо брать с бою, — она очень походила на Лейлу. Лейла была единственной подругой Авроры в Париже. Они познакомились лет десять назад у магазина «Монопри»[13]на Севастопольском бульваре. Лейла повалилась на тротуар — так падает женщина, сломав каблук. Она плакала, а толпа обтекала ее. Аврора предложила ей помочь, она отказалась. Дело было вовсе не в сломанном каблуке, мало ли что у нее болит, мало ли какое у нее горе, не лезьте, дайте ей поплакать одной посреди Сева-сто. Аврора все-таки заставила ее перейти бульвар. Они зашли в кафе на углу улицы Реомюра. Как только Лейла села, ее словно подменили, в ней появилась какая-то величавость, победи-тельность, даже задор, когда она заказывала аперитив из пива с горькой. Аврора догадалась: постоянная клиентка. Я угощаю, заявила она, как бы говоря пришедшей на выручку: ты больше не сильнейшая и не хозяйка положения, я уже взяла себя в руки, а стало быть, и судьба в моих руках.