При упоминании поэта Анна слегка вздрогнула.

Шампанское разлили по бокалам.

– За что выпьем? – спросил профессор.

– За любовь! – воскликнула Ида. – Любовь к поэзии и любовь к любви…

– Очаровательный тост! – Анне показалось, что в голосе Александра Николаевича прозвучала ирония.

Она посмотрела на него, но тот был вполне серьезен.

Генриетта медленно пила шампанского из узкого бокала. По ее лицу растеклась блаженная улыбка.

– Прошу к столу, чем богаты, тем и рады. Конечно, хотелось бы более роскошный стол. Но ах и увы! – словно оправдываясь, произнесла Ида.

– Все нормально, Ида! – возразил профессор.

– Давно вы у нас не были, – в голосе Иды прозвучал явный упрек.

– Да. Давно, и разве мы не на «ты», Ида?

– И что вас привело сюда? С итальянских брегов? Вы стали как Максим Горький, наш буревестник, который писал о суровой России и пролетариате, а сам предпочитал проводить время в Италии в окружении прекрасных женщин.

– Работа, Идочка. Работа… Предложили преподавать в Италии. Кто бы от этого отказался? Только не я.

– А семья как?

– Семья – что? Живем, работаем, учимся, Леночка тоже преподает, сыновья уже большие. Один студент. Другой – работает…

– И не жалеете, профессор? – В голосе Иды прозвенела легкая печаль…

Он уткнулся в свой бокал.

– Еще шампанского, – подала голос Генриетта. – Гулять так гулять!

– Мама… Маман… – Между матерью и дочерью состоялась короткая пикировка на языке галлов.

– Генриетта – великолепная переводчица с французского, Ида – тоже, – объяснил Анне профессор.

– Пьем, пока не наступила ночь варваров! – торжественно провозгласила Генриетта.

– Мама, она уже давно наступила… просто многие этого не заметили.

Профессор задумчиво вертел бокал в руках.

– Я к вам по делу, Идочка.

– Я поняла, – с ее уст слетел не то вздох, не то легчайший свист.

– Вы, Генриетта Дормидонтовна, – обратился он к пожилой даме, – были знакомы с Идой Наппельбаум.

Та качнула головой.

– Верно. С ней была хорошо знакома моя покойная мать.

– Вы что-нибудь об этом помните? О том времени?

Она молчала.

Анна съела пирожное. Молчание сгущалось в комнате, нежное, меланхоличное.

– Мама! – дотронулась до руки Генриетты ее дочь.

– Я вспоминаю, – внезапно голова Генриетты затряслась. – Ах, Ида, неразумная Ида, как говорила моя мать. Вы не подумайте ничего такого, – она повернулась теперь к Анне и обращалась к ней одной, словно в комнате больше никого не было. – Ее отец Моисей Наппельбаум был очень уважаемым человеком, он был выдающимся фотографом, даже ездил обучаться в Америку, два года пробыл там, потом вернулся в Россию и вскоре из Минска перебрался в Питер, так как родной город стал ему безнадежно мал и провинциален для тех больших планов, которые он лелеял и взращивал. Квартира Моисея на Невском стала светским салоном, куда приходили все наши мэтры Серебряного века. Ахматова, Гумилев, Зощенко, Кузмин, Пастернак, Есенин… И всех их Моисей фотографировал. Теперь эти снимки – золотой клад, а тогда об этом никто не думал…

Генриетта снова задумалась. По ее лицу скользили блики воспоминаний.

– Когда говорят о семье Наппельбаумов, чаще всего упоминают двух дочек – Иду и Фредерику, на самом деле детей было пять. Четыре дочери и сын. Но эти две – Ида и Фредерика – были самыми сумасбродными и талантливыми. Они-то и крутились среди посетителей салона. И сами были неплохими поэтессами. С детства писали стихи, так что их путь в поэзию был закономерен.

– Сколько ей лет? – тихо спросила Анна у профессора.

Но Генриетта Дормидонтовна ее услышала и сама ответила:

– Семьдесят пять.

– Не верьте! – шепотом сказала Ида. – Восемьдесят восемь, к ней ходят два друга. Один вдовец, академик. Ему слегка за семьдесят. Другой – сын бывшей подруги – ему шестьдесят восемь. Она не верит своим годам и еще мечтает встретить великую любовь…

– Я буду ждать ее и на пороге смерти… – и прозвучала длинная фраза на латыни.

– Овидий! – восхищенно выдохнул профессор. – Геня, вы все помните!

– Когда-то я была для тебя Геней. Но это время миновало…

– Простите!

– Ничего… Иногда полезно помнить прошлое, но чаще – его лучше забыть. Оно мешает думать о будущем, о тех розах, которые еще ждут нас…

У Анны было чувство, что она попала в театр и перед ней разыгрывается увлекательный спектакль.

– Генриетта Дормидонтовна, расскажите об Иде Наппельбаум…

– Я могу больше рассказать со слов своей матери, которая знала эту семью. Мои предки тоже приехали из Минска и жили недалеко от Наппельбаумов. Они подружились, благо и общие знакомые в Минске нашлись. Было о чем поговорить, что вспомнить. И вот Ида, потеряв голову, влюбилась в Гумилева. Она была в ту пору настоящей красавицей, и у нее были необыкновенно прелестные изящные руки. И надо же – влюбилась в настоящего донжуана, который с такой легкостью разбивал женские сердца. Нужно сказать, что он был некрасив, но, как говорила моя мама, в нем было нечто – какая-то мужская дерзость, что заставляла женщин трепетать и падать к его ногам. Как охотничьи трофеи. Может быть, тому способствовал его ореол воина и путешественника, прекрасные стихи… Трудно сказать, но факт остается фактом – женским вниманием Гумилев, или, как его называли, Гуми, обойден не был. Отнюдь. Несмотря на сокрушительное фиаско у первой жены и любви всей его жизни. Я говорю об Анне Ахматовой. Но если уж Гумилев положил глаз на женщину, то добивался ее до последнего, стремился взять свое. В этом смысле он был настоящим воином. Не случайно его так манила Африка.

– Кажется, здесь есть что сказать нашей гостье, – заметил профессор.

Генриетта Дормидонтовна обернулась к Анне.

– Да, моя милая? – При этом «милая» она сказала мягко, как пропела.

– Да-да, – волнуясь, вступила в разговор Анна.

Генриетта благосклонно наклонила голову, как бы говоря – ничего-ничего. Я слушаю, даже королевы иногда снисходят к простым смертным.

– Недавно к нам обратилась одна девушка, она разыскивала следы своей прабабки, и выяснилась удивительная вещь: оказывается, та была знакома с Гумилевым, и он доверил ей тайну своих африканских путешествий. Если вкратце – он искал там Ковчег Завета…