…Как во сне получилось. Господи. Как могло такое получиться?! Ведь брат, брат, а не просто… Оттолкнула уже в последний момент. А гнилостные эти поцелуи впечатались в душу. И на коже, по всему телу, точно вмятины с грязью. От его пальцев. Наталья сидит у себя в кабинете. Понедельник. Больше она на дачу не сможет поехать никогда.

— Здравствуйте, Наталья Антоновна. Старушка. Не с ее участка. Там болеет врач. Проходите, что беспокоит? Беспокоит все, доктор. Старость беспокоит. Близкая смерть беспокоит. Но больше всего не это — к этому привыкнуть можно — беспокоит, что вижу плохо. Слышу плохо. Но даже и не это больше всего — давление. Нет ли повышенного давления, доктор? Галя! Здесь я. Измерьте давление, будьте добры. Медсестра Галя. Хорошая девка. Уходила от мужа, вернулась. Господи, ну как такое получилось?! Ведь брат!

— Спасибо, Наталья Антоновна.

— Не болейте. Как получилось?

— Вы пойдете? Галя, сколько раз говорила, мы — на ты. Но когда вы с ними разговариваете, у вас такой вид, я сразу же забы

ваю, что мы договаривались. Вы обедать пойдете? Вот опять. Нет, не пойду, плохо себя чувствую. Вот-вот, я и хотела сказать, что вы не в форме. Случилось что-нибудь? Да нет. Спала плохо. А… Иди, иди, Галя. Принести чтонибудь? Может, сока?.. Ладно, посмотри там. Ага.

Вообще-то совсем не спала. Как, как получилось? Да, Митька лег. Совесть чистая — сон хороший. А он попросил

— посиди. Села. А сначала сняла купальник, мокрый ведь, надела шорты, маечку. Днем я так стесняюсь ходить: ноги кривоваты, маленькая грудь… Да, да, он тоже шепотом: маленькая грудка какая у тебя, Татка, но до чего же ты хорошенькая, господи, люблю! Чушь! Алкогольный бред! Нет. Он налил вина. Вот, пьянка его во всем и виновата. Его пьянка? А я? Зачем пила? Зачем?! Пошли еще в его кабачок, допили портвейн. Или «Токай»?..

— Можно?

— Входите, пожалуйста, Сергей Лаврентьевич. Имя мерзкое. Сер-гей. Серый. Се-ре-нький.

— Вы знаете, что-то печень стала беспокоить. Знал бы он — к о м у жалуется… Господи.

— И болит, болит.

— А настроение? — Недавно она прочитала в одной из новых работ, что болезнь печени может быть следствием депрессии и единственным ее выраженным сигналом.

— Мерзкое, доктор. И у меня. Слушать Сукачева.

— Так, так — больно?

— Да…

— Слегка увеличена. Ничего. Что-нибудь придумаем. Придти домой — и в петлю.

— Так порой болит — хоть в петлю. Кто это сказал? А, он. Телепатия в действии.

— Ничего, ничего, пройдет.

— Какая вы хорошая женщина, доктор.

— Обыкновенная.

— Нет!

— Ладно, значит, после еды сразу минеральной. Лучше «Ессентуки». Слегка подогревайте… Я не ищу белых пятен на глобусе, господи, как это получилось, ну, шорты, шорты, какие, говорит, у тебя штанишки

— отпад, почему не носишь днем? Ножки совсем чуть-чуть кривоватые. Так совсем — или чуть-чуть? Ты дуреха. Зашли обратно в ограду. Давай я тебя в гамаке покачаю. Отец несколько дней назад прикрепил гамак к двум соснам. Лучше бы он этого не делал. Покачай. Ой, чуть не опрокинул. Слушай, Татка, ты ведь взрослая, а мне кажется, ты и целоваться-то не умеешь, у тебя и парня-то никогда не было! Умею. Да брось ты. Да, клянусь, умею. Продемонстрируй! Пожалуйста! А еще! …еще… нет, еще! Говорил же — опрокину!.. говорил, глупая, глупая… еще…

— Можно?

— Войдите?

— Это что же такое творится, Наталья Антоновна, не записывали к Вам, твердят — приходите завтра.

— Врач на соседнем участке болен — все ко мне. Как вы, Антонина Пална?

— Ой, не спрашивайте!

— Должна я вас спрашивать. Боже мой, забыть навсегда.

— Да, всё то же — и здесь вот… Когда закрылась дверь за последним пациентом, она откинулась на спинку стула, достала сигарету, закурила. Белая, белая дверь. Белых пятен на глобусе. Вот привязалось. Белая, белая тварь. Это она. М о ж н о л и т е п е р ь ж и т ь?! А где Галя? Галя-то где? На столе банка с томатным соком. Вскрыть вены. Нет, слишком истерично. Я же сама отпустила ее пораньше. Ничего не помню. Смерила себе давление: девяносто на шестьдесят. Опять закурила. Нет сил даже встать за пепельницей — пусть себе сыпется пепел в бумажку. Не сгорит. И так все уже сгорело. Как называют таких мужчин? Да. Подонки. Ее брат — подонок. Легче стало? Определение дает успокоение. Назовешь болезнь — так вроде и вылечить можно. Врачебный самообман. Такой мальчик был в матросочке с синими глазами.

Такая девочка была в вязаном костюмчике с детской сумочкой в руках. Такая жизнь была, бананы в магазинах. Бананы. Мать удрала. Отцу на все наплевать. Брат подонок. Нет, лучше некоторых диагнозов не знать. Она… Митя!

Вот и кончилось в с е. Митя — о ужас! Митька-то выходил!!! Он же не знает, что оттолкнула, оттолкнула, всетаки оттолкнула!

Если смотреть на Землю с высоты — Земля прекрасна. Издалека глядя на человека — не заметишь в нем недостатков. А если и заметишь, покажутся они его своеобразными достоинствами. Расстояние — необходимое условие для любви. Разлука с Россией пробуждала таланты. Оторванность от своих близких обостряет нежность. Так беседовал сам с собой Митя. И не совсем понимал, почему в разлуке с Риткой он ее забывает, а чем чаще видит, тем сильнее привязывается. Все духовное усиливается разлукой, все плотское ослабляется. Он отошел от мольберта. Работа называлась «Луна, или Скудные радости бытия». Неплохо бы, кстати, сделать портрет отца. Митя задумался. В его зеленых глазах появилось то странное выражение, что так пугало порой его бабушку Юлию Николаевну: он смотрел сквоз ь… сквозь время, сквозь тебя, моя птичка, сквозь детей и грядущих внуков твоих, моя радость, сквозь собственное чувство к тебе…

Импульсивный и по-детски порывистый, Митя, однако, знал о себе многое — и о своей способности становиться точно бестелесным давным-давно догадывался. И несмотря на все терзания сомневающегося рассудка, чувствовал он и то, что талантлив. Если на его холсте было яркое солнце, смотрящему невольно становилось жарко. Когда он делал портреты, ему не нужно было использовать фотографии — с фотографий писали некоторые члены их союза и даже, хуже того, со слайдов, спроецированных на холст через диапроектор, а самые продвинутые уже меняли проектор на компьютер.

Ему же достаточно было бросить точное цветовое пятно, а на бумагу — несколько мгновенных штрихов — и изображенный узнавался моментально, словно выхваченный из мглы вспышкой света. Наташа, увлекшаяся на одно время опытами по экстрасенсорике, подносила к его работам подвешенное на нити колечко: оно вращалось точно так, как над фотоснимками живых людей. О своей судьбе, между тем, Митя никогда серьезно не думал. Серьезно — то есть сесть, взять тетрадь, составить план и прочая, прочая. Нет. Митя просто верил, что судьба — если жить, бессознательно подчиняясь глубинным ритмам жизни, — все расставит по местам. Рано или поздно, но обязательно в нужный миг спустится с неба то, что будет ему так необходимо. Он верил в удачу и не очень печалился, что местная организация художников почти отторгала его. Он нес на себе печать легкого и как бы случайного, будто именно отпущенного ему свыше дарования, печать, неприемлемую ни там, где работа художника считалась делом государственным, вполне подвластным планированию и сознательным сверхзадачам, поставленным в ключе очередных деклараций, ни там, где она подчинялась только деньгам. В первом случае самой высокой оценкой таланта служили официальные премии, а во втором — бешеные гонорары. Митя не стремился к дружбе с представителями власти, как многие его собратья по кисти, но и никакой ненависти к правящим кругам не испытывал. Поэтому он и не превратился в яростного «подпольщика», за которым с покровительственным одобрением следили бы зарубежные знатоки. Всё, кроме искусства, было ему безразлично. И к хоровому реву толпы, восхищенному или негодующему, он был равнодушен.