— При чем тут Юраш? — играя в наивность, епросил Ружинский, тщательно сворачивая деньги в столбики.

— Причем тут ксендз? — насмешливо откликнулся журналист.

— Причем тут Лузовская, правоверная католичка? — устало пробормотал Фиксман.

Решительно, он думал о ком-то с гримасой боли.

«Это чудовищно», — подумала сраженая Мечка.

Она вышла из «Синего топаза», прошла во двор и поднялась по лестнице в квартиру ксендза Рафалко.

Толстый мальчик-лакей открыл ей дверь. Ей пришлось ждать, так как ксендз был в школе.

Среди пошлости дешевого кабинета она холодно отметила обилие мальчишек. Два мальчика несли фонарь — неуклюжая и грубо раскрашенная игрушка. Мальчишка в натуральную величину сидел на скамеечке. Мальчишки приютились по этажеркам и улыбались с гравюр.

В глубокой задумчивости Мечка прошлась взад и вперед.

«Это чудовищно, — думала она все одними и теми же словами, — это чудовищно».

Она повертела серебрянный разрезной нож с латинской надписью: Doce me facere voluntatem tuam qui Deus meus es tu… ps. 142.

— Это от Тэкли Лузовской.

И с неопределенной улыбкой читая грустные слова «tout passe» на зеленой коже блокнота:

— И это Тэкля Лузовская.

Она тронула белые, нежные, увядающие розы в бокале.

— Тэкля хочет быть всегда с ним…

Ксендз Игнатий вернулся. Он кланялся, изгибался, смеялся, словно приплясывал на месте. Он рассказал, что был у оперной артистки и благодарил ту за пение в костёле. Артистка, действительно, приехала и пропела Ave с презрительным видом. Остальную часть мессы она сидела, заложив ногу на ногу, напоминая своим античным профилем Эрну Фиксман.

— Да, — сказала Мечка, — я была на главной мессе с пани Лузовской.

Ксендз Игнатий искал квитанционную книгу, бормоча, с гримасой:

— Э… пани Лузовская… Э…

— Что такое? — изумилась Мечка.

Он хохотал.

— Я не виноват… Конечно, я не виноват…

— Вы не виноваты?…

Мечка совсем потерялась. Ксендз Игнатий кокетничал своими карими циничными глазами.

— Вы — серьезная, умная женщина. Вы меня поймете. Пани Лузовская выказывает мне такие чувства… да, такие чувства…

И, вынимая из кармана письмо Тэкли, он прочел, паясничая, несколько строк, не понимая раздирающей тоски ее коротеньких фраз.

Под пристальным взглядом Мечки он изменил тон.

— Как вы думаете, пани Лузовская нормальна?

— Ксендз смеется надо мной?

Рафалко смешался. Он напустил на себя искренность.

Когда ксендза Пшелуцкого убили, эта молодая женщина чуть не сошла с ума. Он взял ее под свое покровительство. Он хотел руководить ею. С мужем она несчастна. Ах, хотя бы ее кто-нибудь облил кислотой, чтобы она не была такой хорошенькой! Теперь он боится быть скомпрометированным.

— Почему вы не поговорите с ней откровенно? — спросила Мечка.

— Это бесполезно, — уклонился он.

Чтобы собраться с мыслями, она нагнулась и нюхала розы.

— Для кого они вянут? — сентиментально вздохнул ксендз Игнатий.

Она возненавидела его. Под каким-то предлогом ксендз Игнатий спустился с Мечкой в кабаре.

Репетиция еще продолжалась. Сегодняшний спектакль был в пользу общества трудящихся женщин. Около кассы толпилась молодежь. Плотники в двух шагах строили загородку и шумели на все помещение. В нижнем зале было заседание членов «Польский клуб», туда никого не пускали, и это приводило в отчаяние Ружинского.

— Мне нужна канцелярия, поймите же… — едва не плакал он.

Фиксман издавался над ним. Приехали дамы-патронессы.

— Костя Юраш, — объявил Фиксман за спиной Мечки.

Юраш здоровался с ксендзом Игнатием. Они трясли друг другу руки и смеялись. У Мечки закружилась голова. Она беспомощно оглянулась на Фиксмана. Отгадывая ее мысли, тот пожал плечами.

— Я знал одну женщину, любившую ксендза Игнатия…

— Вы, знали?…

— Да. У нее было милое имя: Роза-Беата. Никогда потом я не встречал таких больных глаз… Она полюбила его со школьной скамьи. Ксендз Игнатий выдал ее замуж. Роза-Беата ждала его любви. Потом она овдовела. И ждала его снова. Потом случайность открыла ей глаза. И Роза-Беата умерла.

— Она умерла?

— Выбросилась из окна. О, этот субъект мучил ее не без таланта!..

Мечка вернулась к себе. Неожиданно она начала рыдать безудержно, страстно, почти грубо.

— Роза-Беата! — твердила она между рыданиями, — Роза-Беата!

Потом она села на кровати, оглядываясь сухими, блестящими глазами и чувствуя, как в ней умерла еще частица прекрасного, возвышенного и чистого.

* * *

«Синий топаз» ставил спектакль за спектаклем — по очереди каждому благотворительному обществу, и, наконец, когда перешел к игре уже в свою пользу, зала была пуста.

Обыватели возненавидели «Синий топаз».

Ружинский и Фиксман ездили к председателю Польского Дома и униженно умоляли оставить за ними помещение хотя бы до весны.

В труппе появились новые лица, а Эрна Фиксман, Ивановская и многие другие мало-помалу выбыли. Отказался работать и Тарасов. Журналист Позынич повел целую компанию в газете, обличая кабаре в пороках, тайных и явных.

Мечка давно вышла из административной комиссии. Целыми днями и часами она ждала приезда ксендза Иодко. Ждала, как избавления. Его задерживали хлопоты по переводу в другой приход.

Однажды, придя на мессу, она увидела его.

Ксендз Иодко сидел в конфессионале, раскрасневшийся, вопросительный, с детски надутыми губами, и очень внимательно рассматривал молящихся. Глаза их встретились. Глубокое волнение охватило Мечку. Она опустилась на колени, не будучи в силах сделать ни одного шага. Ксендз Иодко ушел в сакристию шумно, как вихрь.

Однако еще несколько дней Мечка не могла подготовить себя к исповеди так, как хотела. Ей начало казаться, что многое в ней будет лишним, многое останется неясным, о многом страшно даже заикнуться, а за истину и точность каждого своего слова она не поручится. Она не знала так же, как объяснить ксендзу Ришарду то, что она приступает к таинству, не будучи твердо верующей.

Несколько раз у нее являлось даже малодушное желание сказаться больной и отложить. Она поборола себя не без труда.

Была суббота. Мечка пришла в костёл почти первая. Она знала, что набожная тишина и «Ave» по четкам укрепят ее. Она созерцала алтарь в мучительном волнении. Что-то высшее коснулось ее мертвой души, слабая надежда на исправление, жгучая, хотя немая мольба к Богу о вере. Она чувствовала себя у порога обращения, словно уже слышала возглас воскресшего Иисуса: «Мария!» И от одной мысли, что на этот раз вера может зародиться чудесным мистическим образом, все ее существо было потрясено. Слезы струились у нее по щекам, но она их не чувствовала.