Пузырящаяся пена скользит по ступеням лестницы, отступая… и вновь нахлестывает волна.

Примолкшие, боги наблюдают, рассеянно, за самой древней в этом мире игрою: воды и камня. И светится вино в чаше Тессия.

– Я вспомнил эту историю, Селий, – говорит он, – и… знаешь, пока рассказывал я ее тебе… понял, кажется, какая тут возникает Сила. Да и на что она у людей растрачивается!

Особенно большая волна разбивается в этот миг о ступени.

– Понял, – соглашается Селий.

– И ты созрел для следующего шага, – продолжает летучий бог, выдержав подобающее молчание. – И быстро же научаешься ты ходить, младенец! Когда осознаётся тщета блуждания в лабиринте страстей – ненависти, ревности, зависти… – это значит: приходит время услышать песню о более достойном приложении Силы. Песню о Лабиринте.

ПЕСНЯ

И Селий поднимается со скамьи. Он делает рукою знак «жди», после чего скрывается в отверстии грота и вскоре появляется вновь, но уже с кифарой. Становится на ступенях…

Тессию кажется, что перед ним иной бог, как будто и не знакомый – настолько преображено лицо Селия. Но это не огонь вдохновения. А это нечто иное: это – какой-то особенный внутренний тихий свет.

Летучий смотрит за горизонт, за линию, где соприкоснулись пространства неба и моря. И словно б непроизвольно, словно бы пребывая в рассеянности – перебирает струны…

Сначала он при этом не произносит ни единого слова. И лишь через какое-то время – тихо, ни сколько не интонируя, но как-то неправдоподобно отчетливо – напевает…

И Тессий не один раз потом будет пытаться вспомнить эту песню о Лабиринте. И постоянно какая-то часть ее будет вспоминаться ему, а какая-то – нет.

Возможно, это потому что он скорее видел тогда, чем слышал, о чем ему и морю пел Селий. А с виденным оно так: попробуй помнить во всех деталях и что-нибудь обязательно ускользает. Но впечатление от увиденного сильное, нежели от услышанного. И много более цельное…

Песня о Лабиринте – неповторима. Ни в точности, то есть так, чтобы сохранялись рифма ее и ритм; ни даже и приблизительно, чтобы удерживалась хотя бы полнота ее философского содержания… Сам Селий не сумел бы, наверное, воспроизвести эту песню свою еще один раз. Едва ли осенит на земле и вновь это вдохновенье высот, которых причащается бог лишь в небе!

Воспоминание же Тессия о сей песне, хотя бы более-менее удовлетворяющее его, останется, насколько ему возможно быть выраженным словами, следующее.

Слово рождает смысл.

И отражается в слове смысл, и множатся отражения.

Они лучатся наподобие света и они текут, как река.

И сталкиваются течения.

И образуются стоячие волны,

И завихрения, и согласованные потоки.

Рождается Лабиринт.

И отражается в самое себя.

И начинается так ТЕЧЕНИЕ Лабиринта.

Как целостное стремление, которое не зависит, уже,

От складывающих его потоков.

И так родится Пространство.

Но и оно отражается в самое себя – и родится Время.

А Время собирается в звезды.

И нескончаемо, тихо и равномерно

Точится из горящих бездн.

Так Лабиринт становится основанием Бездны –

Алмаза более твердого, нежели сама твердь.

И отражается Лабиринт – Бездна –

Во всех потоках, селящихся на тверди.

Поэтому глубок язык моря.

И ветер не забыл песню Первых –

И кланяются ветви деревьев,

Трепещут одеяния и струятся волосы,

И делаются бездонными небеса,

И рвется горизонт, как струна, когда поет ветер.

Но скаредна душа тверди.

Она не допускает в себя играющий Лабиринт.

И воинствует она, как завистница, против Бездны.

И всякая дорога земли – тщета.

И однако… посреди земли – море, посреди моря – остров.

И вот, лишь посреди острова уступает Бездне земная твердь.

Двенадцать отверстий-врат посреди него.

И они же – двенадцать отверстий-стражей.

И разветвляются, словно корни, пути от этих отверстий.

И образуют пересечения.

И ведут глубже, чем корни самого острова.

Те каменные коридоры-пути текут:

Ведь и они есть отражение Лабиринта – Бездны.

И медленное это теченье камня родит огонь.

И движутся во глубине огненные потоки.

И тесно им в тверди камня.

Ведь каждый бы из них мог лететь, словно луч.

И сталкиваются огневые реки, воюя.

И возникают яростные смешения,

И напряженные стоячие волны,

И редки согласованные потоки…

Родится новый – безумствующий и опрокинутый – лабиринт.

Во глубине же глубин самое себя выжигает ярость –

Столь велика она.

Так обнаруживается тщета ярости.

И тесное отступает.

И воскресает, во всей свободе своей, Пространство.

И так она засыпает во глубине,

Глубиною уравновешенная, земная твердь.

Там делается острие иглы тем же самым, что и все небо.

И вечный Лабиринт проступает в новорожденной Бездне.

Вновь отражая собственные пути.

И просыпается Время.

И собирается оно в звезды.

И складываются светила в рисунки смыслов,

Разбросанные по пустоте.

И смыслы возвращаются к Слову.

Аккорд рассеивается… Селий оставляет кифару и, не оглядываясь, идет по ступеням к морю. И белое одеяние покидает его само, как сброшенное на руки ветру, когда проходит он играющую полоску пены.

И Тессий устремляется вслед. А для него все продолжают звучать, пронзая бесконечную даль, струны отрешенной кифары.

Солнце свершило треть нисходящего своего пути; купание возбудило голод и он был утолен устрицами, и вот – друзья неподвижно раскинулись на мелкой и разогретой солнцем прибрежной гальке. Взгляд Селия убегает в небо, доступное только ему и птицам.

– Она подобна расплавленному металлу, – медленно произносит летучий бог, – Сила, ибо она способна быть отлита в бессчетное число форм…

И умолкает. И будто бы хотел он прибавить и еще что-то, но вдруг раздумал произносить вообще какие-либо слова.

– Ты пел чудесную песню, – склоняется к нему Тессий, наскучив ждать продолжения оброненной фразы. – И вот я вспомнил: путь из моей прошлой жизни в теперешнюю лежал по долгому коридору. Прямому, словно струна. И отходили от него в стороны какие-то еще ходы, подобно ветвям от ствола дерева. Свет факелов не разогнал тьмы, что стояла в них, как вода в колодце… Скажи мне, Селий… так это вот он и был, воспетый тобою с такой захватывающей силой… ведь это он и был – Лабиринт?