по этой топи ещё год, два? Есть ли смысл в отношениях, которым каждые полгода нужен диализ, чтобы очистить их кровь от яда сомнений? Надо жениться на ней. Да надо… Это наверняка изменит её, но не изменит меня: вот в чём проблема.

Мне не плевать. Просто именно сегодня я не способен любить. Сегодня город, «Чезар», Рыкованов стоят передо мной стеной и заслоняют обзор. Меня поймали в низшей точке, на том дне, которое и есть наша форма стабильности.

— Что ты молчишь? — спросила она почти жалобно. — Мне что делать? Идти?

— По-моему, ты уже решила, — ответил я устало. — Харитонов — это хороший подарок к юбилею. Пусть будет и от меня тоже.

Она вспылила:

— А чего ты ждал-то? Не могу я всю жизнь вот так…

— Как?

— Вот так! Тебя или убьют, или посадят! Я боюсь за тебя, боюсь за себя. Я всех твоих Рыковановых боюсь!

— Чего ты боишься? Рыкованов давно не тот. Я сотрудник юридического отдела.

— Юридического? Ты в службе безопасности! Ты — решала, который подметает и подтирает за другими.

— Да что на тебя нашло?

— Я войны боюсь, — прошептала она вдруг.

Она подняла стакан, прижалась к нему, и его край стукнул по её зубам.

— Войны? — не понял я этой резкой смены курса.

— Мне кажется, скоро будет большая война.

— Прекрати! Ничего не будет. Кто в XXI веке будет развязывать войну? У нас ядерное оружие есть. Никто не рискнёт.

— Вот такие как Рыкованов и рискнут! Для вас жизнь ничего не стоит. А этот мальчонка: что он вам сделал? Может быть, он и неправильно говорил, но разве можно так?

Я недоуменно смотрел на её раскрасневшееся лицо. Она готова была заплакать.

— Какой мальчонка? — удивился я.

— Эдик ваш. Зачем вы его? — губы её дрожали. — Ему всего двадцать семь было.

Ах, Эдик… Узнала же. Наверняка уже весь город гудит. Начиталась ерунды в интернете и смотрит теперь жалобно, точно лань — ненавижу этот кроткий взгляд. И не статей начиталась, а комментариев от анонимов, которые выдают себя за инсайдеров и несут всякую чушь. И чем она безумнее, тем больше в неё верят.

А задело её не само происшествие, а тот факт, что бедолага Эдик не доскрипел до юбилея. Двадцать семь лет, подумать только! Вот было бы ему тридцатник, уже не жалко.

Я долго держал её взглядом, а потом произнёс:

— Ты такие мысли оставь. Оставь, оставь. Никто его не трогал. Мы точно не трогали. Смотри, не брякни где-нибудь. Мальчонка!

Мой тон подействовал. Тушь на её ресницах потеряла форму и сделала глаза немного ведьминскими, прекрасными.

— Ясно, — пробормотала она. — Я никому не скажу.

Теперь она вела себя так, словно я угрожал. Когда я раздражён, в моём голосе появляется металл, и никак его оттуда не выплавить, она-то знает. Но этот её овечий тон хуже прямых оскорблений.

— Ну, что ты мелешь? — фыркнул я. — Говорю тебе: мы его не трогали! Ума палата! Зачем нам так подставляться? Мы что, блин, совсем дебилы? Я его лично до больницы вёз! Я за него отвечал! Мне его смерть меньше всего нужна!

Я оттолкнул стакан с вином, тот поехал, как камень в керлинге, равномерно и бойко, замер на самом краю стола и опрокинулся. Осколки были похожи на крупный бисер. Есть такое закалённое стекло, которое лопается сразу в труху. И отношения такие есть.

Ира торопливо собирала вещи.

— Чего ты завелась? — спросил я. — Какое отношение этот Эдик имеет к нам? Это просто инцидент, который нас вообще не касается. Работа — работой, жизнь — жизнью. Разве не так у нас было?

— Самооправдание, Кирилл, это такая бездонная бочка: если порыться — на любой случай слова найдутся.

Теперь в ней появилось что-то от учительницы начальных классов. Конечно, Шелехов, опять ты не угадал с ответом. Садись, двойка. Если женщине нужен повод, чтобы уйти, в ход пойдёт всё — и война, и моя работа, и Рыкованов с Эдиком. На здоровье! Пожалуй, ей это нужно. Без злости трудно начинать новую жизнь. На её заострившемся лице читалось облегчение, ведь на пути к бездне своего тридцатилетия она преодолела самый сложный рубеж — меня.

Ира ушла, навьюченная бумажными пакетами, в которые покидала мелкие вещи.

— Я за остальным потом заеду… — проговорила она негромко, словно извиняясь.

Конечно, заезжай. И даже не сомневайся: всё, что твоё — твоё.

Я закрыл дверь. Расставаться всегда больно. Больно сужать круг знакомых, который и так стягивается на шее как удавка.

Ира мне нравилась. Она не была глупой, не была корыстной. Про неё можно сказать — карьеристка, амбициозный человек, перфекционист, но она разделяла работу и дом и умела прятать шипы своего профессионализма, становясь временами трогательной, пьяной, романтичной. В остальном же она сохраняла ясность мысли, и в наших отношениях боялась взять лишнее, что не принадлежит ей по праву. К моим подаркам она всегда относилась предельно аккуратно, словно знала, что придёт время их возвращать. Её педантизм в этих вопросах меня угнетал, словно она проводила между нами черту.

Не знаю, любил ли я Иру настолько, чтобы жениться и прожить всю жизнь, но с ней я чувствовал себя живее, чем без неё. Только ей уже почти тридцать, а я по-прежнему строптив, глух, и её это достало.

Стыдно, Шелехов, быть собакой на сене. Стыдно, да… Но удобно. А ещё удобнее быть одному. Теперь не нужно думать за двоих. Не нужно ничего доказывать. Так честнее.

Но, чёрт побери, как меня злит лёгкость, с которой Ира поверила в эти бредни про убийство Эдика! Если эта чушь показалась правдоподобной даже ей, что скажут наши враги, которые топили нас и за меньшее? Завтра во время совещания на «Чезаре» меня ждёт прожарка на медленном огне.

А ещё Ира боится войны, и это странно. Это не в её характере. Придумала себе новое пугало, сама же всполошилась, сама же себя убедила. В ней появился пафос. Она говорит: «Все войны продают народу одинаково, а